нельзя, сверх договора и сверх совета братьев наших, великого государя бояр и всех его думных людей и всего великого Российского государства». Гонсевский стал говорить: «Какое ваше сходительство к доброму делу? Многие бельские волости оттягиваете ко Ржеву, а велижские многие волости написаны к Торопцу, и за бельские волости да за велижский рубеж еще крови много литься. А теперь вы приехали к нам с указом и велите делать по-своему, так же как и посланникам нашим; не дай бог литовским послам и посланникам у вас в Москве никогда бывать, хорошо с вами съезжаться на поле, тут вы нам не указываете, потому что у нас с вами все ровное, а в Москве литовским послам переговоры вести — несчастье: все вымогаете силою; я был у вас в Москве при царе Василии и едва с головою выехал, а многие статьи через мою волю государь ваш на мне силою вымог, чего было мне делать нельзя. Прежде того царь Борис на канцлере Льве Ивановиче перемирье на 20 лет вымог силою, а вы теперь на посланниках наших вымогли силою то, чего было им делать не наказано, мы бы с вами на столько лет перемирья не сделали». Московские послы отвечали, что в Москве всем послам честь оказывают, никогда ни у каких послов силою ничего не вытягивали: «Вы это говорите, покрывая свои неправды, потому что никогда по договору перемирных дел не сдерживаете и крестное целованье нарушаете». Лев Сапега сказал на это: «Птичку хотя в золотую клетку посади да маком и сахаром ее корми, а воли и свету видеть не давай, то ей все ни во что: так и человек, будучи в неволе, что и не годится, делает. Я к вашему царю Борису приходил от короля в послах и был у него задержан долгое время, бояре ваши вымогали на мне перемирные большие лета силою, а вы нас теперь приехали обманывать, но мы еще на своей воле, а не в вашем задержаньи». И говорил много сердитых, непристойных речей. Тогда московские послы, видя, что литовские послы сердиты, и бояся от них разрыва, взяли у них тетрадь с их записью, чтоб сравнить с своею, и нашли во многих статьях многие прибавочные слова, например: прибавлено в королевском титуле название черниговский; к статье: отпустить смоленского архиепископа Сергия — прибавлено: если захочет; в записи у московских посланников было сказано о государе: «Которого у себя теперь (русские) великим государем московским имеют», а в польской тетради оказалось: «Которого у себя теперь государем московским именуют». Последнюю перемену, впрочем, литовские послы обещали выпустить, и на том разъехались.

Когда Шереметев донес об этом царю, то получил наказ стоять накрепко, но если захотят разорвать, то допустить эти прибавки. Исполняя наказ, московские послы на втором съезде начали стоять крепко против прибавок. Польские послы отвечали им с сердцем, грозили, что полки гетмана Радзивилла, занятые прежде шведскою войною, теперь, после перемирия со шведами, стали свободны и придут на помощь к королевичу: «Еще вам кровь христианская не надокучила; будто с нами послуете (посольство отправляете), а на самом деле только маните да обманываете; но мы никаких ваших обманов не боимся, а надеемся на волю божию, на свою перед вами правду и на свое рыцарство, можем с вами управиться; если доброе дело между нами не сделается, то навесть вам этими своими указами такой на себя покой, что ни одного младенца в Москве и в других городах не останется. Нам так не писать: „Кого вы теперь великим государем имеете“; много государю вашему от нас и той чести, что мы в своей записи написали: „Которого у себя ныне великим государем именуют“. Московские послы возражали, что поляки сами на первом съезде обещали оставить по-старому о государе: имеют, а не именуют : «Вперед уже чему верить? Как вам таким великим и честным людям не стыдно: что приговорите, и на том не стоите!» Польские послы отвечали: «Если бы вы все в Московском государстве захотели себе добра да добили челом государю своему королевичу, тогда бы всем вам всякий покой был и кровь христианская унялась бы; а то вы, забыв государя своего, причитаетесь неведомо к кому», — и говорили про великого государя непригожие речи. Московские послы отвечали: «Мы про вашего государя такие же непригожие речи говорить станем, и за то будет еще больше крови литься». Литовские послы кричали с сердцем: «Мы в вас никакой правды не чаем, все делаете проволокою. Мы еще из Варшавы писали к вам о посольстве и послали Яна Гридича, чтоб вам съехаться с нами и говорить о добром деле на границе, а вы Гридича задержали у себя долгое время и к нам его отпустили ни с чем; приехавши в Вязьму, мы опять к вам писали, а вы отвечали, что съехаться между Вязьмою и Волоком; мы ждали вас долго и не дождались; пришедши под Можайск, опять к вам писали, и вы отвечали, что будете на съезд на реку Истру, но и тут вас не дождались; потом писали, чтоб съехаться на Химке, но вы и на Химке съезжаться не захотели, а прислали, чтоб съехаться под Москвою на реке Пресне, и тут едва на съезд поехали; вы нас изволокли мало не два года; теперь вы нас затруднили в зиму, а на нас приходит все войско с шумом, кричат, что они зимою из вашей земли идти не хотят, хотят королевичу служить всю зиму без денег». Лев Сапега кричал: «Присягаем вам, что больше с вами делать не станем, завтра же затянем на вас людей, а сами поедем в Литву на сейм». Московские послы отвечали: «Грозите нам войною и, сверх договора своих посланников, хотите опять кровь начинать; но рать — дело божие, кому бог поможет; в городах теперь много людей в сборе, а на весну и из других государств на помощь много людей придет». Явилось и новое затруднение: литовские послы не ручались, что запорожцы, лисовчики и полк Чаплинского послушаются их приказа и выйдут немедленно из Московской земли по заключении договора. Московские послы говорили, что они об этом и слушать не хотят; поляки соглашались написать, что выведут с собою лисовчиков и полк Чаплинского, но отказывались вывести запорожцев. Во время этих споров к съезжей избе к окну, подле которого сидели московские послы, подошел Соловой-Протасьев и сказал, что говорил ему литвин Мадалинский: «Этою ночью приезжал в Сватково к литовским послам королевич и говорил, что пришел к нему из Польши лист, чтоб с московскими послами скоро не мириться, а хочет он, королевич, полякам дать гроши на две четверти года». Услыхав эту весть, московские послы начали уступать, но съезд кончился ничем; Гонсевский говорил: «Хотя мы, помирясь, из вашей земли и выйдем, но ваши козаки иного вора добудут, к нему наши воры пристанут, так у них и без королевича будет другой Дмитрий». Московские послы ему отвечали: «Тебя еще не насытила кровь христианская, без отмщенья тебе от бога не пройдет!» Шереметев с товарищами находился в тяжком положении. Весть за вестью, одна хуже другой, приходили к ним в Троицкий монастырь: миру не бывать, приходит к королевичу рыцарство и говорит, что оно миру с московскими людьми никак не хочет, и черкасы, Сагайдачный с товарищами, присылали к королевичу козака путивльца, чтоб им из Московской земли вон не ходить, да и донцы с королевичем ссылаются, что все хотят ему служить. Во время съезда подъезжали к посольским провожатым козаки и говорили: поляки и литва и все рыцарство стоят за королевича и мириться мешают, а они все козаки хотели отъехать к государю в Москву, но приехал к ним Левка Пивов и сказал, будто на Москве их братью козаков, которые выедут из Литвы, казнят и в тюрьму сажают: и они оттого к государю и не поехали. Поляки, подъезжая к посольским провожатым, говорили: приезжают к ним козаки московские, которые теперь в воровстве, и просят дать им чаплинцев, лисовчиков и черкас, говорят: «Вы, поляки, лежите на леже, а мы будем промышлять под Владимиром, Суздалем и другими городами». Поляки же говорили дворянам вслух: есть у них калужского вора сын, учится грамоте в Печерском монастыре, и на Москве повесили не его, его унесли козаки, и грозили поляки дворянам: если послы доброго дела не сделают, то быть нашим саблям на ваших шеях.

Пришлось послам делать доброе дело во что бы то ни стало. 1 декабря на съезде они согласились на все перемены, внесенные поляками в московскую запись, но открылось опять затруднение: поляки не соглашались написать, что отдача городов в их сторону и отпуск митрополита Филарета произойдут в один срок, 2 февраля 1619 года, представляя, что Филарет не скоро приедет из Мариенбурга. Литовские послы встали уже и пошли из избы, объявляя, что разрывают, московские послы воротили их и, наконец, убедили докончить дело. Поляки говорили: «Для покоя христианского и для вашего, великих послов, прошенья, видя ваше к доброму делу сходительство, уступаем, чтоб в перемирных записях написать отпуск митрополита Филарета Никитича и князя Василья Васильевича Голицына с товарищами, полоняникам размену и городам очищенье и отдачу на один срок, на 15 число февраля по вашим святцам, а по нашему римскому календарю февраля 25». На этом покончили, и все были очень довольны, кроме Гонсевского, который во время крестного целованья плакал и говорил: «Я у крестного целованья выговариваю: только не развести прямых рубежей между Велижем, Белою и Торопцом, то мне свои рубежи всегда оборонять, я их выслужил у короля кровью». Сказавши это, Гонсевский положил под крест память рубежам, но московские послы бумагу с блюда скинули и сказали: «Это к нашему посольскому делу не пристойно». Гонсевский поцеловал крест и заплакал. Когда записями с обеих сторон разменялись, то литовские послы стали очень веселы и говорили с царскими послами мирно и тихо, гладко и пословно.

В записи говорилось: «Божиею милостию великого государя царя и великого князя Михаила Феодоровича всея Русии самодержца (титул), его царского величества бояр и всех его царского величества думных людей и всего великого Российского царствия великих государств великие послы (имена) говорили с