увидев меня. Так оно и было, никто не мог взять в толк, как это бигем может так здраво рассуждать и изъявляет желание стать офицером. Но теперь… признаться, теперь я сам в недоумении.

— От чего?

— От всего.

Майор пожал плечами.

— Вы принесли идею, руководство ее приняло. Это — главное, капитан. Задача поставлена мне и вам. Приказ не обсуждается. Наше дело — выполнить воинский долг. Выполняем. А посему — добро пожаловать в будущие герои. — Поль снова невесело улыбнулся. — И еще… Пожалуй, есть тема для нашего вечернего разговора. На курсах вам говорили о кинготах?

Сигурд пожал плечами.

— Так и знал, — обрадовался Поль. — В таком случае не забудьте напомнить. А еще, если захотите, я сыграю вам на своих барабанчиках. И предлагаю перейти на «ты».

Гийом Ханаран продолжал разлагаться — именно так он чувствовал себя в последнее время.

С некоторых пор все существование утратило для него смысл. Каким-то образом он знал всегда, что рано или поздно это произойдет. Однако прежде он думал, что только лишь это случится, его немедленно свергнут или отравят — в лучшем случае, а в худшем превратят в праноматериал — самый изысканный праноматериал, из которого получится особая прана, и следующий Верховный — тот, что будет поумнее и поэнергичнее, станет смаковать ее в кругу жен и высших чинов Поселения. Раньше Ханаран именно так и думал, но теперь, когда его внутреннее падение уже совершилось, и не видеть это мог разве что слепой, каждый новый день он воспринимал, как бессмысленный подарок судьбы. Его не свергали, хоть и было кому, его не травили, хоть для многих это злодеяние оказалось бы таким же простым действом, как, избавление от ненужного мусора. Инерция высшего чина, туманная его аура, за которой, вероятно, некоторым до сих пор мерещилась личность его гениального предшественника — вот что спасало Ханарана от покушения, как он сам предполагал.

Военный совет. С ним нельзя было ничего поделать. Все было в его власти, хоть формально правил Ханаран. Куртц тоже это видел, хоть и не был заодно с Ягломом. Яглом — крыса. Куртц — хитрый жук. Себя Ханаран ощущал жертвой. Он мог только разлагаться. Он был совершенно бессилен.

Порой он сам их всех провоцировал — маршала Яглома, других офицеров, а порой даже и уморительного головастика Куртца, который в их вялой, самотекущей игре постоянно пытался выстроить свою партию (это было написано на его огромном лбу).

Иногда Ханаран откровенно издевался над ними: ставил противоречивые, никчемные, вредные задачи, он намеренно пытался вызвать в них гневливый зуд — то самое ощущение, что жило в нем самом все годы правления Велимира. Но и Куртц, и Яглом, и Тагер и старик Шмуль — все они были мастодонты, и невозможно расшатать их, сбить с толку дешевыми фокусами.

Когда-то Яглом был его соратником. Они были моложе, глупее и, безусловно, слабее, и у них обоих было бесконечное множество планов. Они были почти откровенны между собой, ибо их объединяла принадлежность не просто к элите общества, но к элите власти.

«Мы господствуем над их умами, — говорил ему однажды Яглом, подразумевая офицеров, солдат и вообще всех поселян, а также тех, кто считал себя живущими в районах, близких к Большому Поселению. — Нормальный закон общей иерархии. Это слишком высоко и сложно, чтобы они поняли всю сакральную суть нашей власти, но даже если показать им с предельной очевидностью, что они — просто наши рабы, а мы их хозяева, разве сами они не постараются закрыть глаза на правду, чтоб спокойно продолжить свою жалкую, но стабильную жизнь? Это было всегда, а теперь — особенно…»

В чем-то сходным было и нынешнее положение Ханарана. Его правление устраивало всех, и никто не собирался его сбрасывать.

И только он один знал, как нелегко влачить звание Верховного. Он все больше понимал, что до сих пор не ответил ни на один из важных вопросов, поставленных в юности, и теперь ему казалось, что еще не поздно, и что ответ может быть найден, но только не в нынешних обстоятельствах, когда его по рукам и ногам связывает власть. Он понимал, что глупо так думать, ибо разве он не свободен с утра до вечера и с вечера до утра, и разве не занят лишь тем, что пригоршнями прану глотает? — вон, физиономия аж пунцовая стала… И все же он ненавидел свое положение и иначе думать не мог.

Власть, которой он якобы связан, была на самом деле ничем иным, как почетным правом брюзжать и шипеть на своих заместителей — холеных, ленивых пиявок, висящих на бледном теле подземного народа. Да, они вполне могли бы обойтись и без него. Если бы он умер, об этом можно было никому не сообщать, все шло бы тем же чередом, — он знал это, и они, безусловно, тоже знали, и иногда ему до ужаса хотелось спросить у них, когда же, наконец, они его прикончат?

Бигем, живший среди терракотеров, произвел на него впечатления не больше чем любой другой бигем: разве могло что-либо сильно удивить Верховного Правителя Большого Поселения? Шмуль справедливо предположил, что это терракотеры имплантировали бигему «умную» программу. Пожалуй, так оно и есть. Но что с того, что этот юный бигем умнее других? — албы не так уж сильно от терракотеров отстают, они тоже владеют техникой искусственного обучения, пусть и не в такой мере, как терракотеры, но ведь это дело времени. Шмуль за парнем наблюдает, может, до чего-нибудь и додумается.

И все же Ханарана этот юноша заинтересовал. Возможно, в нем он видел возможность хоть что- нибудь изменить в собственной жизни. Бигем рвался в бой. Верно, он и впрямь был одержим чувством мести за погибших родичей, а может, и еще чем-то, и, должно быть, те лозунги, что были развешены повсюду отделом пропаганды, звучали в один голос с его желаниями.

После выдворения Велимира (вернее того, что осталось от прежнего Велимира) не нашлось среди элитариев таких, кто всерьез собирался воевать, идея повстанчества была не более чем маслом, которым смазывали гигантскую подземную машину по выработке продуктов, материальных ценностей и, конечно же, праны, машины, которая двигалась никуда больше, чем в темное свое подземное будущее. Но пришел этот юноша, а затем словно очнулся Куртц…

Куртц вложил в уши Ханарана информацию, подслушанную в разговоре Яглома с этим бигемом. Ах, какой мозговитый и наблюдательный бигем! Не правда ли? Он разглядел там, в городе терракотеров кое-что такое, что за десятки лет не увидели ни шпионы, ни ученые. И вот Куртц пришел к Ханарану и все ему доложил. Верховный должен принять решение.

Любопытно, зачем он на самом деле это сделал? Разве Куртц не знал, что это наилучшая зацепка, о какой Ханаран мог только мечтать? Разве в его голове не сложился сам собой тот же план, что сложился в голове Ханарана? Как пить дать, сложился, и именно этого Куртц и хотел, вопреки тому, что он брюзгливо твердил все это время. Куртц решил помочь Верховному? Выходит, плохо знал Ханаран своего управляющего по персоналу.

И куда хуже он знал своих коллег — верховных правителей других албианских поселений. Само собой, на селекторе они были со свитами (иные из них сами-то и передвигаться не в силах), и конечно, дело не только в том, что в предложении Ханарана они усмотрели лакомый кусочек. Весьма вероятно, что тут сказалось оглупляющее действие того остатка фальшивой чести, что еще сохранился в их насквозь прогнившем моральном облике. Остаток фальшивой чести — критический объем, от которого просто физически невозможно избавиться. На нем зиждется и лицемерие, и способность судить, и даже гордыня. Весь их скучный мир выживает на этом остатке. Когда верховные правители выслушали Ханарана, они все молчали, пока один из них — Роктан, самый старший, — не сказал (Ханарану показалось, что он расслышал при этом обреченный вздох): «Мы обязаны сравнить данные, если они совпадут, будет разумно использовать имеющийся потенциал». Под имеющимся потенциалом подразумевались те девять выставочных экземпляров танков, которыми располагали девять поселений.

Данные совпали. На следующем селекторе верховные правители поздравили друг друга с этим открытием. Селектор проходил только между верховными — хотя Ханаран сомневался, что его в самом деле не прослушивали всевозможные куртцы и иже с ними.