остальные — там какие-то градации, какие-то послабления.
На это он ничего не ответил. Они еще ускорили шаг, но промаялись еще добрых двадцать минут, пока дошли до городской площади. Здесь Стивен оставил Сару. Едва кивнув и натянуто улыбнувшись, он чуть ли не бегом скрылся в дверях гостиницы, с явным облегчением, втянув зад и ссутулившись, как будто стараясь сделаться незаметнее. Нет в мире женщины, которая бы когда-нибудь не наблюдала явных признаков облегчения в поведении избавившегося от ее общества мужчины. Сара поняла, что внушила ему мысль о своей влюбленности
Среди расстройства застала ее врасплох еще одна мысль: лишь недавно — но теперь казалось, что с тех пор прошли месяцы, если не годы — она могла доверить Стивену все, что угодно. И доверяла. В те блаженные дни, перед первым визитом в его дом, она могла, беззаботно смеясь, заметить мимоходом: «Стивен, знаете, такая глупость — я как девчонка влюбилась в пацана, что вы на это скажете?» Или: «Да бросьте, Стивен, я ведь, в конце концов, вовсе в вас не влюблена…» А сейчас… Да, лучший период их отношений позади.
На тротуаре перед кафе полно народу, но Сара не желает ни с кем общаться. Билл, однако, не хочет ее упустить. Он сидит с пухлым темнокожим мужчиной, очевидно, американцем, улыбается и призывно машет Саре. Она собралась мило улыбнуться и, сделав ручкой, проследовать дальше, но Билл уже представляет незнакомца, как будто знакомя своего друга с матерью.
— Сара, куда вы исчезли? — И, повернувшись к приятелю: — Я с ней очень дружу. С нею не соскучишься.
Сара задержала на лице улыбку, опустилась на самый краешек стула, адресовала улыбку темнокожему толстяку, которого, как оказалось, звали Джеком и который ставил последнюю пьесу, в которой участвовал Билл. Билл подал эту информацию так, будто предложил Саре лакомый кусочек, однако, не без внутреннего беспокойства, ибо опасался, что выбрал неверный подход. Это беспокойство вызвало жалость в сердце Сары, смешную, жалкую. Джек ей, однако, не понравился с первого взгляда. Как будто это имело какое-то значение.
— Я тут в поездке по югу Франции. Вчера встретил в Марселе Билла, он меня пригласил, и вот — вуаля! — Он охватил одним словечком всю Францию.
Снова накатила душная волна ревности. После полуночи Билл был в Бель-Ривьере. Значит, если он ездил в Марсель — с кем? — это означало, что… Сара, Сара, хватит, довольно…
Билл заметил ее реакцию, глаза его торжествующе блеснули. Снова она в его власти. Сара же думала: «Стивен, Стивен… Главное — не потерять Стивена».
— Извините, у меня дела. — Она поднялась со стула. Улыбнувшись Джеку и не обращая внимания на Билла, быстрым шагом направилась в отель. Шла, как в тумане, глаза застилали слезы. В холле столкнулась с Генри, выходящим наружу. По счастью, источник света оказался сзади нее.
— После ланча будете здесь? — напал на нее Генри.
— Ох, и странная у меня роль…
— Согласен. Что поделаешь. В контракте не оговорено, но, уверяю вас, необходимо. Очень прошу.
Решившись не спать, а обдумать, как лучше поступить со Стивеном, она принялась расхаживать по комнате, то и дело натыкаясь на мебель, роняя что-либо или опрокидывая. Сара думала: «Нет, не могла я сказать ему: „Да, я влюбилась в этого молодого человека'». Как же, предосудительная слабость! Между тем тысячи старух… да что там тысячи — миллионы! — маются влюбленностью, стыдясь ее и скрывая. Приходится скрывать. Представить себе, к примеру, дом престарелых, полный стариков и старух, половина которых облизывается на молодого водителя их микроавтобуса, а другая — на смазливую повариху. Тайный ад, полный призраков потерянных чувств… Над ними посмеиваются… а потом те, кто посмеивается, сами попадаются на эту же удочку.
Она свалилась на постель, заснула и проснулась в слезах.
В нормальную рабочую обстановку ее вернуло такси — не хотелось в такую жару идти пешком.
Она села под деревом. Подошел Генри. Поздняя музыка Жюли, холодная и возвышенная, хватала за душу.
— Боже, как прекрасно, — пробормотал Генри сквозь слезы.
— Странно, с какой легкостью мы поддаемся музыке, — отозвалась Сара, глаза которой тоже увлажнились.
Генри принял позу бегуна перед стартом: согнулся, полуприсел, зарылся пальцами одной руки в кучу опавших листьев, чтобы придать себе устойчивость. Он остановил взгляд на ее лице.
— Вы общаетесь с парнем, который с двенадцати лет практически ничего, кроме попсы, не слушал, мадам.
— И вы хотите сказать, что это вам ничуть не повредило?
— Как знать, что нам вредит, а что нет…
— Музыка может обострить эмоции.
— Вам виднее. — Он вскочил. — Спасибо, что пришли. Ценю. — И Генри унесся прочь.
Затем прошлись по более эмоциональной и куда менее отстраненной музыке первого периода, после чего под все тот же неумолчный аккомпанемент цикад вернулись к поздней. Прослушивание музыки Жюли в отрыве от эволюционной последовательности беспокоило, расстраивало, даже ранило, как будто певцы позволяли себе умышленный цинизм. В конце повторили песню:
Слово «жизнь» сбивало, скручивало свою ноту на блюзовый манер. Интересно, что музыка полуострова Индостан, Аравийского полуострова — вообще восточная — изобилует «скрученными» нотами, там «прямую» с трудом сыщешь. В нашей же музыке одна «гнутая» нота задевает струны сердца.
Репетиция окончена. Четверо вокалистов сбились в кучку под деревом, музыканты прячут инструменты. Какое-то время они удерживают в себе музыку, как будто стоя в рассеянном свечами полумраке. Женщины в свободных платьях, мужчины в голубых джинсах, отдающих лазоревыми одеяниями святых со средневековых религиозных картин. Но они выходят из тени деревьев и превращаются в прохожих с городского тротуара или с автобусной остановки, обменивающихся репликами о жаре, прохладном душе и охлажденных напитках. Их поджидает лимузин. За рулем парень, с которым они запанибрата. Он вскинул руку на спинку шоферского сиденья и улыбается певицам.
— Мадмуазель… мадмуазель… мадмуазель… — каждой из трех певиц, вкрадчиво, как и положено французу, лаская их глазами.
Не привыкшие к такому обхождению англосаксонские дамы жмурятся, как кошки, которых погладили, хотя и напоминают себе о неискренности этой показной вежливости. Водитель добавляет галантное «мадам…» в адрес Сары и дружески кивает Генри и контртенору. Он осаживает машину, лихо разворачивается, не переставая приговаривать:
— Voila… allons-y… il fait chaud… tres tres chaud…[9] — напоминая им, что просидел на жаре, их поджидая, и, хотя не в претензии на пассажиров, поскольку выполняет свой служебный долг, тем не менее. — Faut boire… Immediatement… Vite, vite![10]
Дико выплясывая, машина рванула по извилистой дороге и через десять минут остановилась на площади.
Вечерний свет, процеженный сквозь приблудное облако, выявил всю гамму фасадов, бело-пепельных, молочно-кофейных, жжено-сливочных, цвета слоновой кости и оленьего рога. Иссиня-белая стена
