материмся, падаем в колею, и не можем припомнить, что за дьявол выдумал эту зачистку. И никто не верит, что на дворе декабрь, а не апрель.

Потеряв дисциплину, забыв всякий строй, тянется наша колонна. Где-то позади катятся БТРы, за ними едва плетутся грузовики. Хорошо, что отсюда не видно ни тех, ни других, — не так обидно тащиться по глине пешком. Мы с надеждой взираем на лес. Скоро начнутся дома, и будет повод оставить дорогу.

Что ищем мы на этой зачистке, не видит и бог. Вчера была точь в точь такая же, да только в другом районе. А перед ней еще одна, а перед одной еще тысяча… И так целую жизнь… Мы устали… Когда кончатся эти дни?..

Впереди маячат дома… Мы делимся группами и, бросив дорогу, поднимаемся на обжитые в прошлом холмы. Здесь не на что таращить глаза. Жизни, что ищешь тут, не найдешь. Заброшенные развалины, голые и пустые, покрыты синими пятнами плесени, засыпаны мятыми листьями, и черны от многих ожогов. Упали до самой земли потолки, посыпались в дом высокие стены, завалились за печи остывшие трубы. Разбежались по местным кладбищам да по целой России, по родственникам и тюрьмам, подраненные да пограбленные хозяева. Пропали, как своим ходом утопали в чащу, заборы, сараи и бани. И лес, подступивший к руинам лес, свободно вошел в каждую комнату, легко передвинул поставленные границы.

Группы расходятся по лесу, встают у руин, возвращаются на дорогу, вновь дробятся на части, опять поднимаются в лес. Некуда спешить. Сегодня не будет боя, и никому не пригодится оружие. Из-за того дерева не выйдет на тебя бородатый, а на этой поляне не отсекут твою голову. Ты опоздал на это место вчера, когда по шеям ходили ножи, и явился только сегодня, когда упала в цене голова. А еще ты явишься завтра, когда станут сказкой вчерашние зверства. И еще послезавтра, и на следующий год… Ты вряд ли уйдешь отсюда. У тебя впереди целая жизнь, имя которой — 56-й участок города Грозного.

Помнишь, друг?.. Осторожное, несмелое утро на южной окраине Грозного… Разбитые корпуса, над старым камнем которых плывут на север дымящиеся суда облаков; громадные, что не выстроить на земле, невесомые, что не падают с неба… Заброшенные дороги и тропы, где давно позабылись людские шаги. Где никто не шумит, кроме соленых зимних дождей. А погорелый дремучий лес с легендами давнего средневековья!.. Не по нему ли блудил выдумщик Данте, ушедший живым на тот свет? Не в нём ли грабил романтик Робин, задолжавший Скотту за славу?.. Не нам ли пели в нём соловьи, а остались одни вороны…

Помнишь, товарищ, эту странную сказку? Райские кущи 56-го участка: розовый аромат ружейного масла и неземной вокал девственной тишины. И мы не ангелы — боги в этих садах!

Слышишь, парень!!! Мы были самыми счастливыми смертными! Мы почти дотянулись с тобой до небес!

Райские кущи 56-го участка… Сидя на пне, курят два офицера:

— …«Зачем кричал?», — его спрашиваю. А он: «Со страху. И стрелял со страху». Так и попал ведь… Прямо в лицо очередь дал. А боевик тот, что нас на мушке держал, от крика его промазал…

— Так, кто на кого налетел?

— Да мы на него. Шли, по сторонам не глядели. Солдат бы не испугался — обоим хана.

— Награду за командира дали?

— Посмертно. Погиб он на следующий день. Хороший парень был, хоть и боялся порой…

— Жизнь тебе спас, — скупо замечает старлей.

— Да, не спас, а просто продлил, — устало находит майор.

Утек в небо табачный дым… Если бы просидеть у этого пня до нового лета… Чтобы сбросить, ни черта не греющую одежду, чтобы завтра не ползти в Черноречье, Войково и Мичурина, не чистить 20-й и 35-й участки, чтобы хоть однажды просушить сапоги… Но надо идти.

У какого-то корпуса вертится худая злобная псина. Она то и дело подскакивает к ногам и норовит схватить мокрой слюнявой пастью. На стук в окно выходит сиро одетый хозяин, прикрикивает на собаку, но ничего не может поделать.

— Взбесилась она, — показывает он пальцем на затаившуюся за нами больную.

Мы зашли в этот двор с омоновцем, и сейчас по очереди пинками отгоняем животное.

— Прогнал бы. Покусает кого, — даем мы дурацкий совет.

— Уже прогонял. Но далеко не уходит. Приручена…

Собака то сядет, то кинется снова. Костлявая, страшная, с водянистыми красными глазами, с хриплым визгливым лаем. Грязная и заразная. Ее не водили к ветеринару, но мы тоже врачи.

— Хлеба дашь? — напрямую я спрашиваю чеченца.

Тот молча глядит на собаку. Невозмутимым, задумчивым взглядом. Он уже смирился с потерей.

— Сейчас вынесу, — говорит он.

— Паспорт свой захвати, — напоминаем мы вслед.

Бросая на землю куски, я неторопливо отступаю от дома. Псина обнюхивает хлебные корки, хватает их в зубы и тут же выплевывает. Но не бежит в сторону и не отстает ни на шаг.

— Сам стрелять будешь? — спрашивает омоновец, кивая на жертву.

Я снимаю предохранитель и бросаю вперед остатки приманки.

— Да. Я пса своего застрелил. С ума он сошел от разлуки… — неожиданно вспоминаю я школьное прошлое. — Помню его до сих пор. Собак больше не было у меня…

Собака не бежит к месту, где валяется хлеб, а, уставившись на меня, злобно показывает клыки. Я стреляю ее прямо на середине тропы. Неудачно, мимо головы, куда-то в грудину. Она валится набок, молча елозит в окровавленных листьях и долбит о землю хвостом. Вторым выстрелом я пробиваю ей голову, и ногой толкаю с тропы.

— Хозяин, если что, приберет, — только сейчас поворачивается омоновец.

Вдвоем мы спускаемся на дорогу, где в полном безмолвии встречает нас группа.

— Собака бродячая кинулась… — без объяснений даем мы расклад.

«Предупреждать надо!» — хочет сказать командир, но понимает нелепость фразы.

— …Давайте, двигайте! — машет он на дорогу. — Снайпера хреновы… — для порядка прибавляя к словам.

Проползла под ногами, миновала, как молодость, длинная эта дорога. Кончились все развалины и редкие жилые дома. Никто не убит, не пропал без вести, не наскреб на медаль.

Мы сидим на упавших деревьях за рыжими буграми обочин. Кто чистит штаны и ботинки, кто курит, кто дремлет, кто, как истукан, не подвинуть и не отвлечь, глухо уставился в землю. Не хочется ни о чем говорить. Тупая, бессмысленная зачистка, вымотавшая нас хуже жестокого боя… Еще час или два до команды «отбой». Нам дали время на этот маршрут, а мы прошагали его прежде срока. Рассеянно и небрежно, через пень колоду да левой ногой. Не слезая с нахоженных троп, не шаря в жилищах мертвых, едва заглядывая в документы живых. И каждый не хотел топать этой дорогой, и каждый, кто топал, шел только сюда — на беспорядочно сваленные деревья за рыжими горбами обочин.

Заслонив четыре стороны света, гудит на ветру голый оборванный лес. Роняя дожди, куда-то бежит блудливое беспокойное небо. Ползет по швам от воды, худеет и тает сто лет запущенная дорога. Летит навстречу своей катастрофе маленькая наша планета. Весь мир катится в двери рая или на Страшный суд. И только мы бессменно ходим сюда, сидеть на мокрых загнивших бревнах, курить старый вонючий табак. И только для нас нету дела на завтрашний день.

Скорей бы в атаку! Напиться человеческой крови!

…Как-то всё поутихло к зиме. Стало поменьше трупов и реже стучит на улицах пулемет. Совсем другим городом сделался Грозный, совсем иным государством стала Чечня. Не сахар сидеть в горах, и разбежалось до лучших времен всё упрямое партизанское подполье. Поманила и увела на юг самых мятежных и одиозных, разгоревшаяся в Ираке война. Пощелкали многих вольных стрелков наши разведчики и снайпера, да не один десяток вдолбили в землю летчики и минометчики.

Не осталось ничего от вчерашнего дня. Миновало лето, — счастливое время анархии, — и избрала себе Чечня нового президента. Сменились министры, их стражники и шуты. Отслужили сполна, по чести, да, как получилось, и воротились на родину ОМОНы и СОБРы, и подарили сменщикам свои блокпосты. Прогнали по осени начальника нашего РОВД, да прислали совсем молодого. Погнал и он с насиженных мест приятелей прежнего, да позвал в их кресла своих… Да всё не стало порядка…