чувства, мысли и даже люди. Они ничуть не изменились за последние шестьдесят лет. В их глазах стояло столько же слез, как и тогда. А в лицах было столько же горя, как и прежде.

А я смотрел и не верил самому себе. Казалось, что всё это ненастоящее, придуманное, из другого мира. Какой-то страшный призрак далеких сороковых! Мираж, который вот-вот исчезнет. А потом долго махал рукой всем, кто проплывал за окном вагона. Долго не мог встать со скамьи.

И все же был рад. Был рад оттого, что, наконец, и мне выпала честь держать оружие против настоящего врага. Что теперь и я могу называться защитником Родины. А потому, никогда бы в жизни я не сел в другой поезд, кроме этого и, не сменял бы на чемодан денег свой пустой вещмешок. Не потому, что за эти годы я привык к нищете, а потому что то, что было в моей душе, не продавалось ни за какое золото мира. В этот день сбылась моя самая главная в жизни мечта: я уезжал на войну. В этот день я был богат, как никогда.

Когда поезд тронулся от Барнаульского вокзала, что-то близкое, что-то невосполнимое и родное отошло с ним. Осталось на том перроне, где еще вчера никто не знал о войне.

Он навсегда ушел. Мир моей юности.

Сегодняшний день:

Померкни, солнце Хасавюрта! Теперь мы не побледнеем от обиды при этом имени!

Пылай Кавказ! Гори до пепла город Грозный! Вставайте, униженные и оскорбленные, ибо пришло время наше! Время вершить правый суд, время мстить за вчерашний день. И вы, кто еще помнит кровь на пороге родного дома, будьте достойны этой мести! Никого не жалейте! Обида за обиду и труп за труп!

С какой же бурной радостью мы вступили тогда в этот океан ненависти! Как же хотели затопить кровью землю! Как мы были прямы, честны и жестоки… Сколько было настоящего патриотизма в начале этой войны…

Теперь, когда я вспоминаю наш батальон, нашу разноликую, часто недружную, наспех собранную со всего света семью, мне всё тяжелей дается шаг к этому прошлому. Не оттого, что стирается память, а потому, что сильнее болит душа. Она всё тянет на то старое место, откуда начался мой первый чеченский поход. И она стоит перед глазами, та странная идиллия войны:

…С непокрытой головой я сижу на тонких ступенях крыльца и не спешу заходить в палатку. Уже почищено, отсыревшее в ночном карауле оружие, уже ушли на зачистку ротные наши колонны. В темных окопах, навалившись на осыпанные стены, спят расслабшие часовые постов. В небе стоит недолгое зимнее солнце, и слабый ветер полудня несет из ущелья едва уловимый трупный запах. Это — небрежная братская могила «и наших, и ваших». Слишком большая мясорубка была здесь. Такая, что мало кто различал и делил мертвых.

У соседней палатки с автоматом наперевес стоит боец разведроты. Рядом у широких колес БТРа сидят пленные. Небритые и грязные, они подставляют солнцу худые узкие спины. Прыгает у брони и громко тявкает на боевиков любопытный рыжий щенок. Я даже не смотрю на чеченцев. А, свесив к земле лицо, тихонько пою: «…Тебя я услышу за тысячу верст. Мы эхо, мы эхо…» По синей дороге неба уходят в Дагестан боевые пары вертолетов. Еще держится Грозный. Уже начался февраль. Скоро весна…

Когда вокруг тебя ходит смерть, совсем по иному начинаешь смотреть и на жизнь. Еще недавно мы только слышали, только видели в кино, как убивают людей, а теперь сами встали на страшную эту дорогу. И если раньше смерть была для нас чем-то далеким, делом стариков и старух, тем горизонтом, которого никогда не достигнуть, то невероятно близко подошла она сегодня. Мы впервые поняли, что нет от нее спасения, что ее не отвратят никакие лекарства, никакая молитва, никакая ворожба. И это было самое первое разочарование в жизни. Теперь уже никто не сомневался, что когда-нибудь умрет и он.

Но тогда в 2000-м мы еще боялись смерти. Потому что видели ее в первый раз, потому что не успели к ней привыкнуть. Не знаю, как у других, но у меня была своя философия страха. Умереть было не страшно. Я больше боялся остаться калекой. Боялся до ужаса, до кошмарных снов по ночам. Они так часто приходили ко мне, жуткие эти сны, в которых я не мог поднять своего оружия, потому что были оторваны руки, не мог вылезти из окопа, потому что миной срезало ноги, ничего не видел, потому что враг вырезал мне глаза… Инвалидность — это еще страшнее, чем смерть. И я с любым поспорю об этом.

И, забегая вперед, я хочу рассказать здесь историю Ашота:

Их «броня» взлетела на воздух вовсе не на марше, и не в бою. Бойцы поехали за дровами для кухни, а вместо дров, вернулись с водителем, которому фугасом отняло ноги. Других только контузило, и они не потратили крови. Оставшийся инвалидом Ашот, стал для всех примером неминуемости судьбы. За три дня до взрыва он не поехал по замене домой, посчитав, что так же легко переживет вторую командировку. «Не намного задержался, — говорили про него офицеры и рядовые. — Только домой лучше с ногами ехать…»

Тогда, десять лет назад, Ашот вызывал сострадание и участие. Сейчас, по слухам последних лет, его или презирают или гонят подальше. Говорят, он очень низко воспользовался своею бедой. Постоянно брал деньги и вечно не отдавал. Задолжал многим из батальона, из города, из родни…Может, ему не на что было жить. Может, эта потеря ожесточила его. Но от расправы его спасали те самые ноги, которых он не имел.

…Но всё это было потом. Толи в конце весны, толи в начале лета. А пока еще не отступила зима. А пока мы еще пишем письма домой, где ставим свой адрес «четырехсотой Москвы». А пока мы еще вместе, еще курим одни сигареты, сидим у одного костра, где ротный играет нам на гитаре песню полка:

…И еще смеется, еще ходит на двоих ногах Ашот.

И снова опускается ночь. Горная ночь Кавказа. С голубыми звездами над черным морем земли.

От дальних вершин идут на север темные массы облаков. Лишь бы ненавистные эти облака, не сели на нашу заставу, лишь бы не приволокли сюда ледяную сырость туманов, когда даже в метре от себя ничего не видно. Здесь совсем не такие, как дома ветра. Бураны, где от летящего снега нечем дышать, где иней не сходит с лица, где тратишь все силы на единственный шаг. А мы пережили их на постах, с температурами, простывшие, обмороженные…

…На плече висит мой лучший товарищ АК с полным рожком патронов.

«…И не дай Бог вернется то время, когда лучшим другом был автомат» — это год назад, еще в Барнауле, еще до войны, сказал перед строем один из моих командиров. Он, ветеран Карабаха и первой Чечни, знал цену своим словам. А я, не ведавший ее, стоял молча в строю и совсем по-другому думал о времени: «Дай-то Бог! Дай-то Бог ему вернуться!.. Ветеран первой Чечни… Да, когда он была-то, твоя Чечня?.. Три тысячи лет прошло! Да, ты просто старик! Не мешался бы под ногами, товарищ старший