героическое прошлое Отечества.

В Шемякине заговорил военный. Ему вдруг отчего-то стало обидно. То ли за неприкаянность солдат, сложивших головы за Родину, то ли просто накатила грусть. Где-то под Сталинградом пропал без вести его дед. Может, лежит рядом с немцем в земле, которая стала их общей могилой…

Астра спросила у Марьи про Голыгино. Та радостно кивнула. Конечно, она знает эту мрачную сагу о бунте стрельцов, молодом царе Петре, царевне Софье и князьях Хованских, казненных по ее приказу.

– На берегу Вори, у деревеньки Голыгино, им отрубили головы, – сказала она. – Князю Ивану Хованскому и его сыну Андрею. Обезглавленные тела бросили в болото. Есть такая опера Мусоргского – «Хованщина». Во всем мире известна.

– И что… теперь они бродят по болотам?

– А головы держат под мышками, – без улыбки добавила жена Шемякина. – И кланяются честному люду. Дескать, перед народом они ни в чем не провинились. Тоже пример древнего поверья.

– Без повода слухи не появятся, даже самые нелепые, – произнес Егор Петрович. – Бывают такие уголки в лесу, которые зверье и то стороной обходит. Я уже не говорю про болота. У них особая энергетика – гнетущая.

Душистый ветерок из сада раздувал занавеску. В фарфоровой миске, расписанной цветами, остывали пельмени.

– Чай будете? – спросила Марья.

Хозяин дома взглянул на часы. Раз в неделю в это время по местному каналу шла передача «Охотничьи секреты». Он извинился, включил маленький цветной телевизор.

– Егор эту передачу ни за что не пропустит, – засмеялась жена.

Гости из уважения замолчали, глядя на экран. Ведущий начал с экстренной новости:

– Двое молодых туристов заблудились и случайно вышли к охотничьему домику «Вепрь», – хорошо поставленным голосом заговорил он. – Там они обнаружили труп егеря Макара Лычкина. Его напарник, подозреваемый в убийстве, скрылся.

На экране появилась фотография улыбающегося во весь рот молодого парня.

– Просьба ко всем, кто знает о местонахождении этого человека, позвонить по телефонам…

– Ну вот… – развел руками Шемякин. – Это те самые егеря, к которым Грибовы возили вашего друга…

Он спал – только так можно существовать в полной тьме и неподвижности. Но в этом сне перед ним проплывали картины легендарного, жестокого и героического прошлого. Он служил отважным рыцарям, королям, шутам, принцессам, великанам и карликам, путешественникам, воинам и любовникам.

Все они благоговели перед ним, любовались его совершенной красотой, татуировкой на его гладком сияющем теле. Все они прятали его в самых потаенных местах и берегли как зеницу ока. Над ним тяготело проклятие, и это проклятие распространялось на них. Они умирали, и он переходил из рук в руки…

Он любил алую, горячую кровь героев и густую, черную кровь злодеев. Ему было все равно, чью кровь проливать. Лишь бы не жидкую, бледную, как плохие чернила, кровь трусов. Он не был кровожадным, просто кровь стала его стихией. Это была его судьба. Не он ее выбирал для себя. Так вышло.

Иногда ему снилась страна мрака и тумана. Люди называют ее Нифльхейм и считают миром мертвых. Они заблуждаются. Нет мира мертвых, как нет и мира живых, все давно переплелось, проросло друг в друга. Нифльхейм существовал до начала времен, до начала творения. Ибо время имеет значение только для творений.

Иногда ему казалось, что дух его до сих пор пребывает в Нифльхейме, в клубах первозданного хаоса, и вспоминает о теле, лишь когда наступает пора действовать. Там – источник его силы, непостижимой для людей, непонятной для их разума.

Он мог бы повторить вслед за Зигфридом: «Я зверь благородный, был я всю жизнь сыном без матери; нет и отца, как у людей, всегда одинок я».

В этом они с Зигфридом похожи. Только Зигфрид мертв, он пал от руки коварного бургунда Хагена. Теперь он пирует вместе с богами и милуется с прекрасной валькирией, которую пробудил от болезненного сна.

Между тем в мире живых вдова могучего витязя, Кримхильда, одержимая жаждой мести, заманивает бургундов в западню и безжалостно расправляется с ними. Любовь к погибшему мужу вдохновила ее на чудовищные злодеяния. Ради любви проливается не меньше крови, чем ради золота.

Он вновь переживал то яркое, бурное представление. Царственные дамы в роскошных одеждах, властные мужчины, пышная свита, беззвучно скользящие слуги, багровый свет факелов, богато изукрашенная пиршественная зала, драгоценные блюда и чаши, изысканные яства, блистательные гости. Хмельные напитки льются рекой. Красота женщин привлекает мужские взоры. Сословная гордость. Ссора. Резня. Звон оружия, стоны раненых, хрип умирающих…

Королевская кровь такая же красная, как и кровь нищих бродяг.

Эту симфонию смерти ему доводилось слышать не раз. Только он привык исполнять свою партию соло. Кримхильда была великолепна с отсеченной головой своего врага в руках…

Зигфрид и Кримхильда пострадали из-за золота. Верхний мир не смог поделить клад с Нижним. Рейнские девы, у которых похитили сокровище, взывали к справедливости. Злобные карлы восстали на богов. В Зигфриде боги видели своего спасителя и защитника. Боги всесильные и бессмертные? Или похожие на людей?

Он давно запутался в иерархии существ, обитающих по ту и эту сторону – чего? Где та граница, мост, соединяющий и разделяющий миры? Вечная двойственность присуща любому творению. И ему тоже. Он лишает жизни или дарит свободу? Принуждает покидать один мир или препровождает в другой? Если бы его наделили разумом, он бы задавал себе эти вопросы и мучился, не находя ответов.

Он пребывает в Нифльхейме, а здесь скитается его тень. Твердость и блеск обманчивы. Только невидимое и непостижимое наделяет силой что бы то ни было – предметы, руны, священные деревья, источники.

Он никогда не сойдется в схватке с себе подобным. Это исключено. Он видел знаменитого короля Артура, о котором повествуют предания кельтов, и его знаменитый меч Эскалибур. Но они никогда не встречались в бою и не встретятся. У Эскалибура свой путь, у него – свой.

Сам властитель Валгаллы вспомнил о нем и раздобыл его для Зигфрида. Им Зигфрид убил дракона и ступил на стезю смерти. С тех пор ему присвоили имя этого героя. Он не против. Какая разница?

Ему наскучило лежать без движения и грезить былыми подвигами. Его тело наливается энергиями нифльхеймских туманов, просыпается, ждет света, тепла руки, стука чьего-то сердца, незримо дрожит в холодном безмолвии…

Михаил Прилукин жил в полуразвалившейся пятистенке с заколоченными ставнями. Внутри пахло чадом керосиновой лампы, черная от сажи печь потрескалась. Углы отсырели, с потолка свисала паутина. Условия для городского человека, привыкшего к определенным удобствам, – ужасные. Но он терпел. Цель, которую он надеялся осуществить, того стоила. К тому же Михаил бывал в Камке наездами, от случая к случаю.

Зимой через болота, скованные морозом, ходил на лыжах, в остальное время года, на свой страх и риск, по опасной тропе. Сбиться с нее – проще простого. Неопытный путник наматывал круги, раз за разом возвращаясь на одно и то же место.

– Монашка морочит, – объясняли бывалые путешественники. – Водит, в трясину заманивает.

Инженер в подобные глупости не верил, прятал насмешливую улыбку.