У Гучкова повторилось в груди то стеснение, когда на лужском вокзале он должен был заседать с какими-то развязными полуучками автомобилистами, игравшими собою в Народ.
Ещё Скобелева тут – он знать не знал, но и не не знал, так, отдалённым очерком, всё же член Государственной Думы, невыразительный болтунишка с крайней левой скамьи. Но вот этот присяжный поверенный Соколов, с чёрной щёткой упругой бородки, перекатчивый как шар и что-то очень весёлый, слишком не к месту, – к чему и почему здесь он, пришёл обсуждать военное дело? И ещё более почему – вот этот дюжий Стеклов-Нахамкис, по фигуре главный в делегации, да и в кресле вразвалку как главный, и европейский покрой костюма. Значит, пересидел войну благообразным корректным господином, и вдруг – подброшен революцией. И вот расселся властно разговаривать с военным министром о судьбе армии, да с апломбом военных суждений, как будто он старый кадровик, а министра принимая как бы за дурачка, да ещё же в агитационном духе: что армия царизма была вооружена и организована только для подавления рабоче-крестьянского движения, солдаты стонали под игом бесчеловечной и противонародной дисциплины, а «приказ №1» восприняли как освобождение от гнусных сторон милитаристского ига.
Такой
А рядом с собой Гучков не мог посадить такого прямого отрубистого генерала, как Корнилов, ибо всё испортит, но кого-нибудь левого направления. И он призвал сюда из Военной комиссии генерал-майора Потапова, хотя перед войной и отстранявшегося от службы из-за нервного расстройства или помешательства, но в дни революции он уже много распоряжался, а главное – имел социалистические знакомства и симпатии, и Гучков надеялся через него лучше установить понимание с делегатами. Но что-то Потапов плохо включался в разговор.
Но Скобелев? – ведь всё-таки же член Думы и сиживал в одном зале с людьми? К тому же только что вернулся из Гельсингфорса, видел тамошние убийства, видел, но тела убитых не зазеркалились в его пустых зрачках. Болтал, что матросы и солдаты потом проявили сознательность. И подкручивал веретенные усики.
На Скобелеве значилась глупость как бы прибитого, а из Соколова пёрла глупость пустозвона, он всё время старался говорить, всех перебивая, даже и Нахамкиса. У него бумажка была в руках, и он с неё читал. Сперва отрывки из какого-то ещё нового «приказа №2», которым они в Совете очень гордились и сегодня уже разослали по всей армии.
То есть как по всей армии?? – подкололо Гучкова. – Каким образом?
А с военной радиостанции в Царском Селе.
И радиостанция не удосужилась спросить разрешения министра, а Совету сразу подчинилась!?
Сбитый неожиданностью, Гучков со слуха плохо воспринял суть этого нового приказа, кажется, в чём-то они, слава Богу, отступали от «приказа №1»? Но Соколов не давал ему ни усвоить, ни отдышаться, а с той же бумажки читал требования Совета к военному министру: собственным приказом министра подтвердить… А не только малую часть, как это он сделал в приказе №114… И особо отменить – всякое отдание чести. И…
Что, что? Так Гучков ещё мало сделал?! Он выдавил из себя столько в поддержку этого разбойного проклятого «№1» – и всё мало?? Они не давали ему проигнорировать их штатское идиотское в форме «приказа», – нет, он должен был теперь от себя подписать и издать их идиотство! Они не допускали даже ничьей, нейтралитета, – но должен военный министр первым же приказом уничтожить всю армию – а затем вести войну.
Впрочем, и о войне у Нахамкиса был припасён лозунг:
– Самая гнусная изо всех войн, известных в истории.
И – нагло улыбчато, лицо подплывшее, щурился на военного министра как на прихваченного прищепкой, рассматривал его с любопытством, любовно припоглаживая бороду. Он – один изо всех них был, не скрывающий ощущения торжества от власти. Он и в кресле полубархатном сидел не просто, а – попирал его объёмистой спиной и задницей.
– … и, – продолжал Соколов с бумажки, – создать третейские суды для разбирания споров между солдатами и офицерами…
Споров между солдатами и офицерами?
– … и установить для офицеров по всей армии – выборное начало!
Вот с чем они пришли!
Метнул Гучков на Гвоздева. Но тот – вслух не говорил, такие всегда молчат. Забит он был среди них, и союзником тут не сослужит.
И генерал Потапов сидел – беспомощная мямля, куда подевалась его гражданская смелость?
Союзников – не было. Совет рабочих депутатов припирал Гучкова к стенке.
Но полыхнула в нём его бешеная неукротимость, из лучших движений жизни, он их любил в себе, тот гнев, который выносил его в высших речах, бросал в дуэли, с председательской кафедры Думы – да в Монголию! Он встал – и с силой хлопнул приотворённой дверцей письменного стола. Дверца ударила – и связка ключей звякнула на пол. А сам Гучков схмурился на Нахамкиса и повелительно крикнул:
– Садитесь вот на моё место! Командуйте! – На Соколова: – Или вы? И сами с собой ведите переговоры!
И вторую дверцу прихлопнул ногой.
Пошёл к задней двери, а ею хлопнул уже наотмашь.
Никто не успел ничего ответить, смолкли.
В кабинете был адъютант, он подобрал ключи и пришёл вослед Гучкову в заднюю комнату.
– Нет, вы заприте тумбочки и средний ящик прямо при них, это компания такая, не стесняйтесь!
Нет, надо было самому ключи поднять и в морду им кинуть. Потому что вызвать на дуэль из них никого нельзя.
От этого хлопанья сразу как будто спали все тяжести. Что его так держало, что он так вяз среди них? Да пошли вы к чёрту! Одно действительно достойное движение – швырнуть всё и… Выгнать их всех из парадного на Мойку, и…
И что?
В гневе ходил по небольшой комнате.
По гордости, по непростимости старого дуэлянта ни за что бы больше слова с ними не сказал!
Но. Он вспоминал, какая слякоть всё их Временное правительство. Ведь не было сильных смелых людей, и если сейчас он разорвёт – то все отшатнутся.
И поддержки всей большой Армии Гучков тоже не чувствовал. Ещё не научился ощущать Армию как часть себя. На это нужно время. Нужна поездка на фронт.
Вот прихватили революцией, так прихватили…
Вот опоздали с переворотом, так опоздали…
Ни сил, ни союзников. Вся поддержка – поток восхищённой либеральной и бульварной прессы двух столиц. И всё.
Устоять – не на чем, и он во власти их.
Из кабинета в дверь постучали.
– Да, войдите!
Вошёл Гвоздев. С очень виноватым видом, как будто он главный и нахамил.
– Да что ж, Алексан Иваныч, – пробурчал глуховато. – Не сердитесь, они подберутся. Обстановка, знаете, новая, все не у места, все ерепенятся…
Ах, этому хозяйственному Кузьме – да командную бы волю! Но и в Рабочей группе вертели им социал-демократы, и здесь. Почему у хороших людей настоящей силы нет?
Смотрел прямо в его виноватые, соломенные глаза.
– Как же так, Кузьма Антонович, но вы понимаете, что армия так не может существовать?
– Ничего, Алексан Иваныч, не мутясь и море не становится. Погодите, всё уставится. Воля буйная, всех тянет… На заводах то же… Уставится.
И тёплые глаза его это обещали. Да может и правда? Воля буйная, раззудись плечо. А потом
