оттого только горше испытывали обиду на власть и чувство оппозиционности к ней. (С 1905 переход был облегчён: не обязательно в православие, лишь бы вообще в христианство, а протестантизм был многим евреям более приемлем по духу. И с 1905 снят запрет возврата в иудейство [1435].)

Другой автор с горечью заключал, в 1924, что в предреволюционные десятилетия не только «русское правительство… окончательно зачислило еврейский народ во враги отечества», но «хуже того было, что многие еврейские политики зачислили и самих себя в такие враги, ожесточив свои сердца и перестав различать между «правительством» и отечеством – Россией… Равнодушие еврейских масс и еврейских лидеров к судьбам Великой России было роковой политической ошибкой» [1436].

Разумеется, как и всякий социальный процесс, этот – ещё в такой разнообразной и динамичной среде как еврейская – шёл не однозначно, двоился; во многих грудях образованных евреев – и щепился. С одной стороны «принадлежность к еврейскому племени придаёт человеку какую-то специфическую позицию в общероссийской среде»[1437]. Но и тут же «замечательная двойственность: привычная эмоциональная привязанность у весьма многих[евреев] к окружающему [русскому миру], врощённость в него, и вместе с тем – рациональное отвержение, отталкивание его по всей линии. Влюблённость в ненавидимую среду»[1438].

Такая мучительная двойственность подхода не могла не приводить и к мучительной двойственности результата. И когда И. В. Гессен во 2-й Государственной Думе, в марте 1907, отрицая, что революция всё ещё в кровавом разгоне, и тем отрицая за правыми позицию защитников культуры от анархии, воскликнул: «Мы, учителя, врачи, адвокаты, статистики, литераторы… мы враги культуры? Кто вам поверит, господа?» – справа ему крикнули: «Русской культуры, а не еврейской!»[1439]. Не враги, нет, зачем же такая крайность, но – указывала русская сторона – безраздельные ли друзья? Трудность сближения и была та, что этим блистательным адвокатам, профессорам и врачам – как было не иметь преимущественных глубинных еврейских симпатий? могли ли они чувствовать себя вполне, без остатка русскими по духу? Из этого же истекал более сложный вопрос: могли ли интересы государственной России в полном объёме и глубине – стать для них сердечно близки?

В одни и те же десятилетия: еврейский средний класс решительно переходил к секулярному образованию своих детей, и именно на русском языке, – и одновременно же: сильно развилась печатная культура на идише, которой раньше не было, и утвердился термин «идишизм»: оставлять евреев евреями, а не ассимилироваться.

Ещё был особый, совсем не массовый, но и не пренебрежимый путь ассимиляции – через смешанные браки. И ещё такая поверхностная струя ассимилянтства как переимка искусственных псевдонимов на русский лад. (Чаще всего – кем?! Киевские сахарозаводчики «Добрый», «Бабушкин», в войну попавшие под суд за сделки с воюющим противником. Издатель «Ясный», о котором даже кадетская «Речь» написала: «алчный спекулянт», «акула беззастенчивой наживы»[1440]. Или будущий большевик Д. Гольдендах, считавший «всю Россию несамобытной», но подладился под ржаного «Рязанова», и так, в качестве безотвязного марксистского теоретика, морочил мозги читателям до самой своей посадки в 1937.)

И именно в эти же десятилетия, и настойчивее всего в России, – развился сионизм. Сионисты жестоко высмеивали ассимилянтов, возомнивших, что судьбы российского еврейства неразрывно связаны с судьбами России.

И тут мы прежде всего должны обратиться к яркому, весьма рельефному публицисту Вл. Жаботинскому, которому в предреволюционные годы досталось высказать слова не только отталкивания от России, но и – слова отчаяния. Жаботинский так понимал, что Россия для евреев – не более как заезжий двор на их историческом пути, а надо двигаться в дальнейший путь, в Палестину.

Он страстно писал: ведь мы соприкасаемся не с русским народом, но узнаём его по культуре, «главным образом, по его писателям… высшим, чистейшим проявлениям русского духа», – и это суждение переносим на весь русский мир. «Многие из нас, детей еврейского интеллигентского круга, безумно и унизительно влюблены в русскую культуру… унизительной любовью свинопаса к царевне». А еврейство узнаём – в обыденщине, в обывательщине[1441].

К ассимилянтам он безжалостен. «Множеств[о] рабских привычек, развившихся в нашей психологии за время обрусения нашей интеллигенции», «потеряли надежду или желание сохранить еврейство неприкосновенным и ведут его к исчезновению со сцены». Средний еврейский интеллигент забывает о себе самом, слово «еврей» считается лучшим не произносить: «не такое время»; боятся написать «мы, евреи», но пишут, «мы, русские» и даже: «наш брат русак». «Еврей может быть россиянином первого ранга, но русским – только второго». «С момента, когда еврей объявляет себя русским, он становится гражданином 2-го класса», а притом у него «сохраняется особый „акцент“ души». – Происходит эпидемия крещений для выгоды, иногда и мельче, чем для диплома. «Тридцать серебряников равноправия». Покидая нашу веру – не оставайтесь и в нашей национальности»[1442] .

Положение евреев в России, и не когда-нибудь, а именно после 1905-06, представляется ему безысходно мрачным: «Сама объективная сила вещей, имя которой чужбина, обратилась ныне против нашего народа, и мы бессильны и беспомощны». – «Мы и раньше знали, что окружены врагами»; «эта тюрьма» (Россия), «лающая псарня»; «поверженн[ое] и израненн[ое] тело затравленного, окружённого повсюду врагами и беззащитного российского еврейства»; «в глубокой яме копошатся… шесть миллионов [человек]… эпох[а] медленной пытки, затяжного погрома»; и даже, будто бы, «газеты, содержимые на еврейские деньги», не защищают евреев «в эту эпоху неслыханной травли». В конце 1911: «Вот уже несколько лет, как евреи в России плотно сидят на скамье подсудимых», хотя мы не революционеры, мы «не продавали Россию японцам» и мы не такие, как Азеф и Богров; впрочем о Богрове: «над этим – каков бы он ни был – несчастным юношей в час изумительной[!] его кончины… надругались те десять хамов из выгребной ямы киевского черносотенства», захотевшие удостовериться в факте казни убийцы[1443].

И снова и снова обращаясь взором к самому еврейству: «Мы теперь культурно нищи, наша хата безотрадна, в нашем переулке душно». – «Наша главная болезнь – самопрезрение, наша главная нужда – развить самоуважение… Наука о еврействе должна стать для нас центром науки… Еврейская культура стала для нас прибежищем единственного спасения»[1444].

И это – очень можно понять и разделить. (Нам, русским, – особенно сегодня, в конце XX века.)

В минувшем – он ассимилянтов не осуждает: в истории «есть моменты, когда ассимиляция представляется безусловно желательной, когда она есть необходимый этап прогресса». Такой момент был после 60-х гг. XIX в., когда еврейская интеллигенция только зарождалась, осваивала окружающую среду, зрелую культуру. Тогда ассимиляция была «не отречением от еврейского народа, а напротив – первым шагом еврейской национальной самодеятельности, первой ступенью к обновлению и возрождению нации». Надо было «усвоить чужое, чтобы затем с новой силою развивать своё». Но прошло полвека, многое резко изменилось и вне и внутри еврейства. Вот, жажда к общему просвещению стала и без того сильна, даже беспримерно рвение к нему. Теперь-то – в молодых поколениях и надо насаждать еврейские начала. Теперь