– А что, загул – это тоже событие. И пьяницы и гуляки – это первейшие в России революционеры. Но я, конечно, постараюсь не впадать ни в какой загул и не напиваться, постараюсь пройти как бы по грани загула и не-загула, как бы пройти по лезвию ножа… И не напиться в стельку, не загулять, остаться трезву, а просто напитаться какими-то событиями!.. Итак, вперед – за Рохлей! Уверен, что в его обществе скучать не придется. Сколько всего интересного может произойти в его компании, – а какие антуражи! Какое счастье для впечатлительной натуры: нищие, цыгане, вокзалы… Как все это интересно!

– Не забудьте положить на место этот фрак и вторые ключи от зала!.. – прокричал ему вдогонку Господин Радио, но Томмазо Кампанелла этого, скорее всего, уже не слышал.

Итак, история, поведанная мужчиной с пшеничными усами… Если немного сократить и сделать более понятным этот рассказ, то его можно условно передать следующим образом:

«Присмотримся поподробнее к некоторым приметам того вечера… В тот вечер… Ах, тот вечер!.. Сумрачный вечер. Во время сумрачного вечера быть репетиции «Хорина». Народ собирался… Завязывались шнурки, застегивались пряжки брюк, подкрашивались губы, проверялось содержимое карманов и кошельков. А вокруг «Хорина» – Москва, Лефортово. Потому что «Хорин» существовал не сам по себе, а, конечно же, был частью этого города. А в вечернем шестичасовом воздухе носились запахи. Прежде всего, больше всего в этот вечер в шестичасовом воздухе слышались ароматы еды, то и дело прилипавшие тонкой пленкой к небу, гортани, языку, губам, свербили в носу, щипали глаза. Это было царство, пиршество еды, от которого нормальный человек не мог не сойти с ума и не захотеть съесть все Лефортово, весь этот город. Нет, только Лефортово, зачем же весь город? А ненормальный не мог не стать еще ненормальней и не выкинуть какую-нибудь дикую, зверскую штуку, которая бы так или иначе была, пусть и не прямо, пусть путем каких-то очень странных и только его ненормальному сознанию и понятных образов связана со всем этим пиршеством, с едой. С шашлыками, котлетами, ломтиками лука и помидоров, нанизанных на шампуры. С углями, плотски мерцавшими в недрах мангалов. С хлебами, нарезанными острыми ножами, с сосисками в тесте, чаинками, плававшими в жиденьком, но умопомрачительно сладком и вкусном отчего-то – о чудо! отчего? – чае. В вечернем шестичасовом воздухе было тяжко, тягостно. Непереносимо идти от запахов, так полны они были какой-то странной эссенцией то ли жизни, то ли смерти, то ли грязи, то ли греха, и как-то вовсе не думалось о чревоугодии. Таборский шел мимо Лефортовского рынка. Дома, улицы – все было слишком пустым, некрасивым, невзрачным, убогим, но запахи – запахи впивались в Таборского исподволь, ежесекундно. И он понимал, что должен сделать из всего этого какой-то практический вывод, убить какое-то свое прошлое или как-то совсем по-другому переиначить настоящее – он не знал что. Сердце его дрожало. И он начинал, он зверски, мучительно начинал желать есть. Все, все, все! Улицу. И пустоту. И эту убогость и неуютность, которая все здесь пронизывала. Но ему было страшно, и он ничего не мог понять. И только было ясно и определенно одно – что добром все это не кончится. А ведь на самом деле, почти нигде на его пути не продавали еду в таком количестве. Таборский просто нафантазировал, напридумал все эти запахи. Отчего-то именно Лефортово подталкивало его к подобным фантазиям и навевало их. Действительно была, существовала только одна маленькая кафешка, в которой готовился шашлык: лук репчатый, баранина, зеленый лук, лимон, хлеб, острый южный соус, красные вина нескольких сортов, один сорт вина белого. Кажется, там тоже была водка… Зеленый лук клали в этой комнатке – все заведение умещалось в одной полуподвальной комнатке, – крупно порезанный зеленый лук клали рядом с мясом на большом порционном металлическом блюде, достаточно старомодном, – где они только такие взяли?»

– Что же получается, у вас лефортовские окрестности вызывают повышенный аппетит, так что ли? – поразился Господин Радио, когда Таборский закончил свой очень путаный рассказ, который хориновцы много раз прерывали вопросами, замечаниями о том, что они ничего не понимают, что им вообще не понятно, для чего Таборский теперь обо всем этом рассказывает.

– Получается, что так… Скажите, такое бывает, чтобы от омерзения хотелось есть? – спросил Таборский в свою очередь.

– От омерзения? Хотелось бы есть?! – поразилась женщина-фельдшер. – Вот это да! Очень странный ход мыслей! Я бы сказала наоборот – от омерзения пропадает аппетит. Лично у меня всегда бывает только так. Если я испытываю от чего-то чувство омерзения, то, уж конечно, мне долго не захочется есть. Аппетит пропадет надолго. И только когда я некоторым образом смогу отвлечься от своего омерзения, он сможет вновь восстановиться. По-моему, это естественно.

– А мне кажется наоборот, сначала человек испытывает омерзение. Но он понимает, что это омерзение нельзя никак, никоим образом в данный момент преодолеть. То есть у него нет совершенно никакого выхода. Но человек же прост, примитивен, глуп, как та самая деревяшка, на которой разделывают для шашлыка мясные туши. Поэтому, чтобы уберечь мозг от этой депрессии, тут же возникает сильное животное чувство, которое должно отвлечь от депрессии, – желание жрать, жрать много и все, что ни попадя, – проговорил Господин Радио.

– Фу! Какая мерзость! Много и все что ни попадя! – воскликнул учитель Воркута.

– Ну ладно. Давайте не будем спорить, – вмешалась женщина-шут. – Во всех случаях господин Таборский, с которым нам довелось сегодня вечером таким необычным образом познакомиться, хочет есть. И мы должны предоставить ему все шансы сделать это наилучшим образом. Это наш человеческий долг! Где мы можем порекомендовать ему поесть поблизости?

Тут к ним подошел Журнал «Театр» (человек, который находясь на репетиции в школьном классе постоянно читал статью в журнале «Театр» за какой-то лохматый год, посвященную проблемам художественной самодеятельности). Он раскрыл какую-то книжицу и, проговорив: «Поблизости работает очень много предприятий общественного питания», принялся зачитывать: