На его удачу водитель первой же остановившейся машины согласился отвезти его в центр столицы за весьма умеренную плату, и через каких-то двадцать минут машина остановилась в узком, кривом переулке в исторической части Москвы.

Собираясь рассчитаться с подвезшим его водителем, Таборский сунул руку в карман пальто, но бумажника там не оказалось. Однако в этот момент он почему-то не занервничал, вспомнив, что, как ему теперь казалось, накануне, садясь в поезд, убрал, для надежности, бумажник в маленький чемоданчик- дипломат, который потом, в купе, спрятал в багажный ящик под сидением. В другом кармане пальто у него было еще немного денег и, отдав почти все их за подвоз, Таборский сердечно попрощался с водителем, с которым болтал всю недолгую дорогу и успел чуть ли не подружиться, и вылез из машины.

Ба!.. Справа, на другой стороне улицы, словно из-под земли, вырос темный дом – обветшалый, очевидно, дореволюционной постройки. И там, в первом этаже этого дома: окна, закрытые изнутри красными щитами, вывеска «Кафе – бар», открытая настежь дверь. В ее проеме двигались неясные силуэты, которые, впрочем, через секунду исчезли.

Он быстро пересек улицу, разглядев чуть поодаль два каких-то больших необычных автобуса, от которых к окну в первом этаже дома тянулись толстые провода. Таборский вошел в открытую дверь и оказался в узком, с длинным зеркалом вдоль всей стены, гардеробе, из которого, в свою очередь, другая открытая дверь вела дальше, в едва освещенную залу. Там в полусумраке виднелась барная стойка с пивными кранами. Напротив приполка, за которым располагалась собственно комната гардероба с вешалками и курил в ожидании посетителей гардеробщик, высилась узенькая деревянная конторка, поцарапанная и облезлая. За ней стоял далеко не молодой верзила с тяжелым, угрюмым лицом, взимавший с каждого гостя плату за вход. Мрачный верзила был одет в черные рубашку и брюки, на шее у него висела массивная золотая цепь.

Таборский остановился…

– Сколько за вход? – голос приемного сына старухи Юнниковой прозвучал хрипло. Сейчас он хотел только одного: поскорее увидеть Лассаля, поговорить с ним, а потом поспешить отсюда прочь, из этого сумрачного места, обратно в церковь, – даже по сравнению с темными церковными сводами со стоявшим под ними печальным гробом это преддверие кафе казалось мрачным, исполненным неизбывной тоски, где, кажется, все светлое и чистое в человеке должно было окончательно погибнуть, уступив свое место в человеческой душе неприкрытому разврату и прочим бесчисленным порокам.

– А тебе сюда точно надо войти? – спросил вышибала, глядя на Таборского слишком внимательно, слишком пристально – не так смотрят вышибалы на обычных посетителей. – Кафе-то для молодежи…

Таборский замер. Он не мог сразу сообразить, чем может обернуться для него то, что кафе – для молодежи. Ему надо было повидаться с великим артистом Лассалем и только. Могло ли то обстоятельство, что кафе – для молодежи, как-то помешать этой встрече?

В этот момент из залы вышли две худенькие девочки. На вид им было лет по семнадцать, не больше. Глянув мельком на Таборского, они прикурили, встав рядом с ним, свои сигареты от зажигалки, которая оказалась зажатой у одной из них в кулачке, и принялись с миленькими и свежими улыбавшимися личиками о чем-то тихонько болтать.

Но вот… Начало разговора… Таборский невольно разобрал несколько грубейших нецензурных ругательств. Какими тоненькими, какими вроде бы неопытными еще голосками они были сказаны! Мыслимо ли это?! Но нет, он не ослышался!

– Видишь?! – сказал верзила, потом разрешил: – Проходи пока бесплатно. Может, тебе здесь будет не очень уютно. Тогда просто уйдешь. Останешься – я к тебе подойду.

Таборский сдал в гардероб пальто и, сжимая в своей руке ручку чемоданчика-дипломата, как завороженный приблизился ко второй, внутренней двери. В последнюю секунду, перед тем как окончательно шагнуть в особенно сгустившийся в этот момент в зале полумрак, словно желая и надеясь еще вернуться обратно в гардероб, он задержался и, обернувшись, глянул на верзилу. Потом отвернулся, посмотрел в пол у себя под ногами. Вновь обернулся к верзиле…

Но тот, едва поймав последний взгляд Таборского, мрачно проговорил:

– Здесь только те, кому не больше двадцати. Таборский прошел внутрь…

Не успел он сделать и нескольких шагов, не успел привыкнуть к полусумраку, как в зале вспыхнуло яркое освещение, и на него, Таборского, под салютовавший грохот ударных инструментов, были направлены сразу несколько телевизионных камер…

Прежде он никогда не бывал в студенческом клубе. Впрочем, в это заведение, видимо, могли прийти любые юноша или девушка – необязательно те, что учились в институте или университете, – но Таборский в первые мгновения определил для себя, что большинство посетителей здесь именно учащиеся высших учебных заведений. Он немного растерялся – стало понятно, почему охранник так загадочно разговаривал с ним. Черт побери, надо же было сунуться!

Тем временем перед ним возникла очаровательная и юная, как и все здесь, девушка. В руках она держала поднос, на котором был лишь стакан водки, накрытый ломтиком черного хлеба.

– Милости просим, милости просим!.. – провозгласил ведущий этого вечера, снимавшегося телевидением. – Как и было обещано, следующему вновь прибывшему, кто бы он ни был – юноша или девушка, – стакан водки от заведения и от меня лично, разводящего сегодняшней вечеринки Сергея Лассаля!..

Таборский вздрогнул и вперился в ведущего – столь же юного, сколь и уверенного в себе. Он пытался разглядеть в нем черты его покойной матери. Затем, разряжая к облегчению очаровательной девушки затянувшуюся паузу, Таборский взял с подноса стакан водки и махом, без всякого стеснения, опрокинул его в глотку, затем отправил в рот кусочек черного хлеба. Смущаться перед телекамерами актер Таборский, хоть и не игрывал давненько, не привык!

Девушка приняла у Таборского пустой стакан, взяла его за руку и повела приемного сына старухи Юнниковой, жующего черный хлеб, на сооруженный посреди залы невысокий помост с расставленными по нему стульями, на которых уже сидели напротив друг друга двое юношей и две девушки. В пространстве между юношами и девушками расхаживал, держа в руках огромный оранжевого цвета меховой микрофон, сынок Лассаля. На нем был кожаный пиджак, очень похожий на тот, что носил этим вечером Господин Радио, и лаковые ботинки с пряжками, того же фасона, что и ботинки Паспорта-Тюремного. Только те, что были надеты на сынке Лассаля, в отличие от тех, что были на Паспорте-Тюремном, выглядели гораздо более изящно и, судя по всему, стояли совсем недавно в витрине дорогого магазина на какой-нибудь центральной улице.

– Итак, как мы с вами и решили, третьего юношу выбрала злодейка судьба! – произнес, делая жест в