Президиума. В действительности, когда я работал в Закавказье, а потом в Грузии ЦК ВКП(б) и т. Сталин крепко поддерживали и помогали в работе и работа хорошо шла и лично я был в восторге. Но скоро после перевода в Москву, когда немного навели порядок в МВД после Ежова, т. Сталин выделил МГБ из МВД, особый отдел передал Наркомату Обороны. И только в начале войны, когда надо было остановить бегущие — отступающие наши войска, был вновь объединен, мог бы МВД — возвращен Особый отдел из Наркомата Обороны и после проделанной работы по остановке бегущих войск, когда было расстреляно несколько десятков тысяч дезертиров, созданные заградительные отряды и др. — вновь было выделено МГБ. Т-щам, которые близко работали в Политбюро, ведь это им хорошо известно. Что же касается моего отношения к т. Сабурову, то т. Маленков Г.М. и я отстояли его на посту Председателя Госплана, а т. Первухина, конечно, по заслугам я представил и провел Героя Социалистического Труда.

Все это, может быть, мне не следовало в моем положении писать, но прошу Вас мне это простить. Дорогой Георгий, прошу тебя понять меня, что ты лучше других знаешь меня. Я только жил, как лучше сделать, конечно, в пределах своих возможностей вместе с Вами Страну Могущественной и Славной, думать иначе обо мне просто недопустимо моей голове. Конечно, после того все, что произошло, меня надо призвать крепко к порядку, указать свое место и крепко одернуть, чтобы было помнить до конца своей жизни, но поймите, дорогие товарищи, я верный сын нашей Родины, верный сын партии Ленина и Сталина и верный Ваш друг и товарищ. Куда хотите, на какую угодно работу, самую маленькую, пошлите, присмотритесь, я еще могу верных десять лет работать и буду работать всей душой и со всей энергией. Говорю от всего сердца, это неверно, что раз я занимал большой пост, я не буду, годен для другой маленькой работы, это ведь очень легко проверить в любом крае и области, совхозе, колхозе, стройке, и умоляю Вас, не лишайте меня быть активным строителем на любом маленьком участке славной нашей Родины, и вы убедитесь, что через 2–3 года я крепко исправлюсь и буду Вам еще полезен. Я до последнего вздоха предан нашей любимой Партии и нашему Советскому Правительству'.

В заключение письма Лаврентий Павлович признавался: 'Т-щи, прошу извинения, что пишу не совсем связно и плохо в силу своего состояния, а также из-за слабости света и отсутствия пенсне (очков)'.

В черновике этого письма Берия отмечал, что 'я сейчас нахожусь в таком состоянии, что мне простительно, что так приходится мне писать', и утверждал, что вопрос о нормализации отношений с Югославией поставил по совету Маленкова.

Лейтмотив этого письма Маленкову — 'счастье свое я нашел в нашей дружбе и совместной работе с тобой'. И еще: 'Мы теперь всегда будем вместе. Помянут меня, помянут тебя'. Но Георгий Максимилианович лести, вынуждаемой реальной угрозой расстрела, вряд ли поверил. И, наверное, с усмешкой прочел 'исповедь пламенного коммуниста'. Уж он-то хорошо знал цену декларируемой теперь любви Берии к Сталину. И прекрасно понимал, что, как и остальные члены Президиума, Лаврентий Павлович думал только о двух вещах — карьере и сохранении собственной шкуры, которую Сталин мог спустить в любой момент. Бюрократическая ода о том, как они совместно с Берией 'не знали других интересов, кроме как лучше выполнить имеющиеся поручения', вряд ли произвела впечатление на Георгия Максимилиановича. Маленков-то наверняка знал, что 'друг Лаврентий' в свободные от выполнения поручений минуты успевал и прекрасному полу внимание уделить. А о том, что реальная в прошлом его близость к Берии в будущем, в случае осуждения Лаврентия Павловича, может стать компрометирующим его, Маленкова, фактом в руках соперников, того же Хрущева, например, Георгий Максимилианович в тот момент, очевидно, не задумывался. И зря. Может, и вспомнил 'друга Лаврентия', когда в 1957 году уходил в политическое небытие, да поздно было.

Ответа не было. 2 июля Берия написал последнее письмо, обращаясь уже сразу ко всем 'дорогим товарищам' из Президиума ЦК: '… Со мной хотят расправиться без суда и следствия, после 5-дневного заключения, без единого допроса, умоляю вас всех, чтобы этого не допустить, прошу немедленного вмешательства, иначе будет поздно.

Дорогие т-щи, настоятельно умоляю вас назначить самую ответственную и строгую комиссию для строгого расследования моего дела, возглавив т. Молотовым или т. Ворошиловым. Неужели член Президиума ЦК не заслуживает того, чтобы его дело тщательно разобрали, предъявили обвинения, потребовали бы объяснения, допросили свидетелей. Это со всех точек зрения хорошо для дела и для ЦК. Зачем делать так, как сейчас делается, посадили в подвал, и никто ничего не выясняет и не спрашивает. Дорогие товарищи, разве только единственный и правильный способ решения без суда и выяснения дела в отношении члена ЦК и своего товарища после 5 суток отсидки в подвале казнить его.

Еще раз умоляю вас всех, особенно т.т., работавших с т. Лениным и т. Сталиным, обогащенных большим опытом и умудренных в разрешении сложных дел т-щей Молотова, Ворошилова, Кагановича и Микояна. Во имя памяти Ленина и Сталина прошу, умоляю вмешаться, и вы все убедитесь, что я абсолютно чист, честен, верный ваш друг и товарищ, верный член нашей партии.

Кроме укрепления мощи нашей страны и единства нашей великой партии у меня не было никаких мыслей. Свой ЦК и свое Правительство я не меньше любых т-щей поддерживал и делал все, что мог. Утверждаю, что все обвинения будут сняты, если только это захотите расследовать. Что за спешка, и притом подозрительная.

Т. Маленкова и т. Хрущева прошу не упорствовать. Разве будет плохо, если т-ща реабилитируют. Еще и еще раз умоляю вмешаться и невинного своего старого друга не губить'.

Лаврентий Павлович в тот момент всерьез опасался, что в самом скором времени, может быть, в ближайшие часы, будет убит прямо в бетонном подвале без суда и следствия. Теперь он решил все отрицать и настаивать на своей полной невиновности. И от потрясения, связанного с арестом и пятидневным заточением в полной изоляции, как кажется, потерял реальное восприятие действительности. Только этим можно объяснить веру Берии, что его собираются убить злодеи-тюремщики, которые действуют без ведома 'старых товарищей' из ЦК. Маленков, Хрущев и другие члены Президиума не хуже арестованного знали, что никакого заговора он не готовил. И потому проводить расследование, а тем более 'реабилитировать товарища' никто из них не собирался.

Больше Берия писем не писал. Ему перестали давать карандаш ни бумагу.

Серго Берия был убежден, что его отца убили сразу после ареста, да и сам арест происходил не в зале заседаний Президиума ЦК, а в особняке на Малой Никитской улице, где жил Лаврентий Павлович:

Примерно в полдень 26 июня 1953 года. — /Б. С./) в кабинете Бориса Львовича Ванникова… ближайшего помощника моего отца по атомным делам, раздался звонок. Звонил летчик-испытатель Ахмет- Хан Султан…

— Серго, — кричит, — у вас дома была перестрелка. Ты все понял? Тебе надо бежать, Серго! Мы поможем…

У нас действительно была эскадрилья, и особого труда скрыться, скажем, в Финляндии или Швеции не составляло. И впоследствии я не раз убеждался, что эти летчики — настоящие друзья… Но что значит бежать в такой ситуации? Если отец арестован, побег — лишнее доказательство его вины…

Когда мы подъехали (к особняку. — /Б. С./), со стороны улицы ничего необычного не заметили, а вот во внутреннем дворе находились два бронетранспортера… Внутренняя охрана нас не пропустила… Отца дома не было… Когда возвращался к машине, услышал от одного из охранников: 'Серго, я видел, как на носилках вынесли кого-то, накрытого брезентом…'… Со временем я разыскал и других свидетелей, подтвердивших, что видели те носилки…

В пятьдесят восьмом я встретился со Шверником, членом того самого суда над Л.П. Берией. — /Б. С./)… Могу, говорит, одно тебе сказать: живым я твоего отца не видел. Понимай как знаешь, больше ничего не скажу.

Другой член суда, Михайлов, тоже дал мне понять при встрече на подмосковной даче, что в зале суда сидел совершенно другой человек, но говорить на эту тему он не может…

Почему никто и никогда не показал ни мне, ни маме хотя бы один лист допроса с подписью отца?

Нет для меня секрета и в том, почему был убит мой отец. Считая, что он имеет дело с политическими деятелями, отец предложил соратникам собрать съезд партии или хотя бы расширенный Пленум ЦК, где и поговорить о том, чего давно ждал народ. Отец считал, что все руководство страны должно рассказать — открыто и честно! — о том, что случилось в тридцатые, сороковые, начале пятидесятых годов, о своем поведении в период массовых репрессий. Когда, вспоминаю, он сказал об этом незадолго до смерти дома, мама предупредила: 'Считай, Лаврентий, что это твой конец. Этого они тебе никогда не простят…'