той почетной награды, которую ваше величество предназначало моим трудам, оно мне просто уделило немного благоволения и отпустило меня на волю; потому что, если оно меня этого удостоит, я в тот же миг уеду, возвращаясь в Италию, вечно благодаря Бога и ваше величество за те счастливые часы, которые я провел в его службе».

Он взял меня собственными руками и с великой обходительностью поднял меня с колен; затем он сказал мне, что я должен согласиться ему служить и что все, что я сделал, хорошо и он очень доволен. И, обернувшись к этим господам, оказал доподлинно такие слова: «Мне, право, кажется, что если бы для рая нужны были двери, то прекраснее этой ему бы не найти». Когда я увидел, что немного остановилась живость этих слов, каковые были все в мою пользу, я снова с превеликим поклоном его поблагодарил, повторяя, однако, что хочу увольнения; потому что у меня не прошел еще гнев. Когда этот великий король увидал, что я не придал той цены, какую следовало, этим его необычным и великим ласкам, он приказал мне громким и устрашающим голосом, чтобы я не говорил больше ни слова, не то горе мне; и потом прибавил, что утопит меня в золоте и что он дает мне разрешение, чтобы после работ, порученных мне его величеством, на все то, что я делаю в промежутке от себя, он вполне согласен, и что никогда больше у меня не будет с ним разногласия, потому что он меня узнал; и чтобы и я также постарался узнать его величество, как этого требует долг. Я сказал, что благодарю Бога и его величество за все; затем попросил его, чтобы он пошел посмотреть большую фигуру, как я ее подвинул вперед; и он пошел за мной. Я велел ее открыть; эта вещь привела его в такое изумление, что и представить себе нельзя; и он тотчас же велел одному своему секретарю, чтобы тот немедленно вернул мне все деньги, которые я истратил из своих, какая бы сумма ни была, раз только я ее напишу собственной рукой. Затем он ушел и сказал мне: «До свидания, mon ami»; каковое великое слово королями не употребляется.

Возвратясь к себе во дворец, он начал повторять великие слова, столь удивительно смиренные и столь возвышенно горделивые, которые я употребил с его величеством, каковые слова премного его рассердили, и рассказывая некоторые подробности этих слов в присутствии госпожи де Тамп, где был монсиньор ди Сан Поло, знатный французский барон.[369] Этот человек явил в прошлом весьма великие свидетельства тому, что он мне друг; и действительно, на этот раз он с большим искусством, по-французски, доказал это. Потому что, после многих разговоров, король пожаловался на кардинала феррарского, что отдал меня ему под охрану, а тот ни разу с тех пор и не подумал обо мне, и что не по вине кардинала случилось, что я не уехал с Богом из его королевства, и что он в самом деле подумает о том, чтобы отдать меня под охрану какому-нибудь лицу, которое знает меня лучше, чем кардинал феррарский, потому что он не желает больше давать мне повода лишиться меня. На эти слова тотчас же предложил себя монсиньор ди Сан Поло, говоря королю, чтобы он отдал меня под охрану ему и что он сделает так, что у меня никогда больше не будет причин уезжать из его королевства. На это король сказал, что он вполне согласен, если Сан Поло скажет ему способ, которого тот хочет держаться, чтобы я не уезжал. Госпожа, которая при этом присутствовала, очень дулась, и Сан Поло вел себя осторожно, не желая сказать королю того способа, которого он хочет держаться. Король снова его спросил, и он, чтобы угодить госпоже де Тамп, сказал: «Я бы его повесил за горло, этого вашего Бенвенуто; и таким способом вы бы его не утратили из вашего королевства». Тотчас же госпожа де Тамп подняла великий смех, говоря, что я вполне этого заслужил. На это король за компанию рассмеялся и сказал, что вполне согласен, чтобы Сан Поло меня повесил, если только он приищет ему другого, равного мне; что хоть я этого нисколько не заслужил, он дает ему полную волю. Сказанным образом кончился этот день, и я остался здрав и невредим; за что Богу хвала и благодарение.

Тем временем король замирил войну с императором, но не с англичанами, так что эти дьяволы держали нас в великом треволнении.[370] Так как голова у короля была занята совсем другим, нежели удовольствиями, то он велел Пьеро Строцци, [371] чтобы тот повел некие галеры в эти английские моря; что было делом превеликим и трудным повести их туда даже для этого удивительного воина, единственного в свои времена в этом ремесле и столь же единственно злосчастного. Прошло несколько месяцев, как я не получал денег и никаких распоряжений работать; так что я отослал всех моих работников, кроме этих двух итальянцев, каковым я велел делать две небольших вазы из моего серебра, потому что они не умели работать из бронзы. Когда они кончили обе вазы, я с ними поехал в один город, который принадлежал королеве наваррской; зовется он Арджентана[372] и удален от Парижа на много дней пути. Прибыл я в сказанное место и застал короля нездоровым; кардинал феррарский сказал его величеству, что я приехал в это место. На это король ничего не ответил; и это было причиной, что мне пришлось на много дней задержаться. И, право, никогда еще я так не досадовал; все ж таки через несколько дней я к нему однажды вечером явился и представил его глазам эти две красивых вазы, каковые чрезвычайно ему понравились. Когда я увидал, что король отлично расположен, я попросил его величество, чтобы он соблаговолил сделать мне такую милость, чтобы я мог съездить в Италию, и что я оставлю семь месяцев жалованья, которые мне должны, каковые деньги его величество соизволит распорядиться потом мне заплатить, если бы они мне потребовались для моего возвращения. Я просил его величество, чтобы он оказал мне эту такую милость, ибо тогда поистине время было воевать, а не ваять; еще и потому, что его величество разрешил это своему живописцу Болонье, поэтому я почтительнейше его просил, чтобы он соблаговолил удостоить этого также и меня. Король, пока я ему говорил эти слова, рассматривал с превеликим вниманием обе эти вазы и по временам пронзал меня этаким своим ужасным взглядом; я же, как только мог и умел, просил его, чтобы он оказал мне эту такую милость. Вдруг я увидел его разгневанным, и он встал с места, и сказал мне по-итальянски: «Бенвенуто, вы великий чудак; свезите эти вазы в Париж, потому что я хочу их позолоченными». И, не дав мне никакого другого ответа, ушел. Я подошел к кардиналу феррарскому, который тут же присутствовал, и просил его, раз уж он сделал мне такое добро, изъяв меня из римской темницы, то чтобы заодно со столькими другими благодеяниями он оказал мне еще и это, чтобы я мог съездить в Италию. Сказанный кардинал мне сказал, что весьма охотно сделает все, что может, чтобы сделать мне это удовольствие, и чтобы я спокойно предоставил заботу об этом ему, и даже, если я хочу, я могу спокойно ехать, потому что он отлично поддержит меня перед королем. Я сказал сказанному кардиналу, что так как я знаю, что его величество отдал меня под охрану его высокопреосвященству, и раз оно меня отпускает, то я охотно уеду, чтобы вернуться по малейшему знаку его высокопреосвященства. Тогда кардинал сказал мне, чтобы я ехал в Париж и ждал там неделю, а он тем временем испросит милость у короля, чтобы я мог ехать; и в случае, если король не согласится, чтобы я уезжал, он непременно меня известит; поэтому, если он мне ничего не напишет, это будет знаком, что я могу спокойно ехать.

Уехав в Париж, как мне сказал кардинал, я сделал чудесные ящики для этих трех серебряных ваз. Когда прошло двадцать дней, я собрался, а эти три вазы взвьючил на мула, каковым меня одолжил вплоть