Герцогу нравились эти мои труды вместе со многими приятными разговорами; каковые две вещи нередко приводили к тому, что по четыре и по пять часов, по меньшей мере, он бывал занят тем, что давал себя изображать, и иной раз сажал меня ужинать за свой стол. На протяжении недели я ему кончил это изображение его головы; затем он мне велел, чтобы я сделал оборот; на каковом была изображена в виде Мира женщина с факельцем в руке, которая сжигала оружейный трофей; каковую я сделал, эту сказанную женщину, с радостной осанкой, в легчайших одеждах, прекраснейшего изящества; а под ногами у нее я изобразил, удрученным, и печальным, и связанным многими цепями, отчаявшийся Раздор.[308] Эту работу я сделал со многим старанием, и она принесла мне превеликую честь. Герцог не мог насытиться провозглашать себя удовлетворенным и дал мне надписи к голове его светлости и к обороту. Та, что к обороту, гласила: «Pretiosa in conspectu Domini».[309] Она показывала, что этот мир продался ценою денег.
VII
В то время пока я делал этот сказанный оборот, кардинал мне написал, говоря мне, чтобы я готовился, потому что король меня спрашивал; и что в первом же его письме будет перечень всего того, что он мне обещал. Я велел уложить мой таз и мой кувшин как следует и уже показал его герцогу. Ведал кардинальские дела один феррарский дворянин, какового звали по имени мессер Альберто Бендедио. Этот человек просидел дома двенадцать лет, не выходя никогда, по причине некоей своей немощи. Однажды он с превеликой поспешностью послал за мной, говоря мне, что я немедленно должен сесть на почтовых, чтобы ехать к королю, каковой с великой настойчивостью меня спрашивал, думая, что я во Франции. Кардинал в свое извинение сказал, что я остался в одном его аббатстве в Лионе немного больным, но что он устроил, чтобы я был скоро у его величества; потому-то он так и заботится, чтобы я ехал на почтовых. Этот мессер Альберто был весьма достойный человек, но он был горд, а из-за болезни горд невыносимо; и, как я говорю, он мне сказал, чтобы я живо собрался, чтобы ехать на почтовых. На что я сказал, что моим искусством на почтовых не занимаются и что если я должен туда ехать, то я хочу ехать спокойными перегонами и взять с собой Асканио и Паголо, моих работников, каковых я вывез из Рима; и, кроме того, я хочу с нами слугу верхом, для моих услуг, и столько денег, чтобы мне хватило доехать дотуда. Этот больной старик с надменнейшими словами мне ответил, что таким способом, как я говорю, и не иначе, ездят сыновья герцога. Я ему тотчас же ответил, что сыновья моего искусства ездят таким способом, как я сказал, и что так как я никогда не был герцогским сыном, то, как те ездят, я не знаю, а что если он будет употреблять со мной эти непривычные для моих ушей слова, то я и вовсе не поеду, так как кардинал не исполнил передо мной своего обещания, а он еще прибавил мне эти трубые слова, то я решу наверняка, что не желаю больше связываться с феррарцами; и, повернувшись к нему спиной, я ворча, а он грозя, я ушел. Я отправился к вышесказанному герцогу с оконченной его медалью; каковой учинил мне самые лестные ласки, какие когда-либо учинялись на свете человеку; и велел этому своему мессер Джироламо Джилиоло, чтобы за эти мои труды он сыскал перстень с алмазом ценою в двести скудо и чтобы дал его Фиаскино, его дворецкому, дабы тот мне его дал. Так и сделали. Сказанный Фиаскино, в тот вечер, когда днем я ему дал медаль, в час ночи мне вручил перстень с алмазом в нем, каковой был весьма видный, и сказал такие слова от имени своего герцога: чтобы эта единственная мастерская рука, которая так хорошо работала, на память об его светлости этим алмазом себя украсила, сказанная рука. Когда наступил день, я рассмотрел сказанный перстень, каковой был тоненький алмазишко, ценою скудо в десять приблизительно; и так как столь изумительные слова, которые этот герцог велел мне передать, я, который не хотел, чтобы они были облечены в столь малую награду, причем бы герцог считал, что он вполне меня удовлетворил; и я, который догадывался, что все это идет от этого его жулика-казначея, отдал кольцо одному моему приятелю, чтобы он его вернул дворецкому Фиаскино, каким только способом он может. Это был Бернардо Салити, который исполнил это поручение изумительно. Сказанный Фиаскино тотчас же явился ко мне с превеликими восклицаниями, говоря мне, что если герцог узнает, что я ему таким способом отсылаю подарок, который он столь милостиво мне пожаловал, то он очень рассердится и мне, быть может, придется в этом раскаяться. Ему я ответил, что перстень, который его светлость мне пожаловал, стоит приблизительно десять скудо, а что работа, которую я сделал его светлости, стоит больше двухсот. Но чтобы показать его светлости, что я ценю знак его внимания, пусть он мне просто пришлет кольцо против судорог, из тех, что привозятся из Англии, которые стоят приблизительно один карлино; его я буду хранить на память о его светлости, пока я жив, вместе с теми лестными словами, которые его светлость велел мне передать; потому что я считаю, что великолепие его светлости широко оплатило мои труды, тогда как этот жалкий камень мне их бесчестит. Эти слова были так неприятны герцогу, что он призвал этого своего сказанного казначея и наговорил ему наибольшую брань, которую когда-либо в прошлом ему говорил; а мне велел приказать, под страхом его немилости, чтобы я не уезжал из Феррары, если он мне этого не скажет; а своему казначею приказал, чтобы он дал мне алмаз, который достигал бы трехсот скудо. Скупой казначей нашел один, который превышал немногим шестьдесят скудо, и дал знать, что сказанный алмаз стоит много больше двухсот.
VIII
Тем временем вышесказанный мессер Альберто вернулся на правый путь и снабдил меня всем тем, о чем я просил. В этот день я расположился уехать из Феррары во что бы то ни стало; но этот расторопный герцогский дворецкий так устроил со сказанным мессер Альберто, чтобы в этот день я не получил лошадей. Я навьючил мула множеством своей клади и с нею уложил этот таз и этот кувшин, которые я сделал для кардинала. Тут как раз пришел один феррарский вельможа, какового звали по имени мессер Альфонсо де'Тротти. Этот вельможа был очень стар, и был человек любезнейший, и искусства любил весьма; но он был один из тех людей, которым очень трудно угодить; и если, случайно, им доведется увидеть что-нибудь такое, что им нравится, то они себе его расписывают в мозгу таким превосходным, что думают, будто никогда уже больше не увидят ничего, что бы им понравилось. Пришел этот мессер Альфонсо; почему мессер Альберто ему и сказал: «Я жалею, что вы поздно пришли; потому что уже уложены и заделаны этот кувшин и этот таз, которые мы посылаем кардиналу во Францию». Этот мессер Альфонсо сказал, что у него нет охоты; и, подозвав одного своего слугу, послал его к себе на дом; каковой принес кувшин из белой глины, из этих фаенцских глин,[310] очень тонко сработанный. Пока слуга ходил и возвращался, этот мессер Альфонсо говорил сказанному мессер Альберто: «Я вам скажу, почему у меня больше нет охоты видеть вазы; дело в том, что однажды я видел одну серебряную, античную, такую прекрасную и такую изумительную, что человеческое воображение не могло бы и помыслить о таком совершенстве; и поэтому у меня нет охоты видеть что-нибудь в этом роде, чтобы оно мне не испортило этого чудесного представления о ней. Было это так, что один даровитый вельможа ездил в Рим по некоторым своим делам, и тайно ему была показана эта античная ваза; каковой силою большого количества скудо подкупил того, у кого Она была, и увез ее с собой в эти наши края, но держит ее в великой тайне, чтобы не узнал герцог, потому что ему было бы страшно лишиться ее каким-нибудь образом». Этот мессер Альфонсо, пока рассказывал эти свои длинные небылицы, не остерегался меня, который тут же присутствовал, потому что он меня не знал. Тем временем появился этот благословенный глиняный слепок, раскрытый с таким тщеславием, фокусами и торжественностью, что, когда я его увидел, то, повернувшись к мессер Альберто, я сказал: «Какое счастье, что я его увидел!» Мессер Альфонсо, рассердясь, с оскорбительными кое-какими словами, сказал: «А кто ты такой, который сам не знает, что он говорит?» На это я сказал: «Сперва послушайте меня, а потом увидите, кто из нас лучше знает, что он говорит». Повернувшись к мессер Альберто, человеку весьма степенному и умному, я сказал: «Это серебряный кувшинчик, столько-то весом, который я сделал тогда-то этому шарлатану маэстро Якопо, хирургу из Карпи,[311] каковой приезжал в Рим, и пробыл там полгода, и какой-то своей мазью перепачкал много десятков синьоров и бедных вельмож, из коих он извлек много тысяч дукатов. В то время я ему сделал эту вазу и еще другую, отличную от этой, и он мне за них заплатил, за ту и
