type='note'>[178] и что, если мы остановимся у него в гостинице, он нам учинит премногие ласки, потому что мы флорентинцы. Каковому трактирщику мы несколько раз говорили, что не хотим к нему ехать. Этот человек, однако, то опережал нас, то нагонял, часто говоря нам все то же самое, что он хотел бы нас к себе в гостиницу. Так как он мне надоел, то я его спросил, не может ли он мне указать некую сицилианку, имя которой Беатриче, у каковой красавица дочка, которую зовут Анджелика, и они куртизанки. Этот трактирщик, решив, что я над ним издеваюсь, сказал: «Пошли Господь пагубу на всех куртизанок и на тех, кому они милы!» И, подбоднув коня, показал вид, что решительно едет от нас прочь. Мне казалось, что я удачно развязался с этим дураком трактирщиком, хотя при этом я и не остался в выигрыше, потому что мне вспомнилась великая любовь, которую я питал к Анджелике, и вот, когда я беседовал о ней со сказанным Солосмео не без некоторых любовных вздохов, вдруг мы видим, что к нам с великой поспешностью возвращается трактирщик, который, подъехав к нам, сказал: «Дня два или три тому назад рядом с моей гостиницей поселилась женщина с девочкой, которых как раз так зовут; не знаю, сицилианки они или из какого другого места». Тогда я сказал: «Такую власть имеет надо мной это имя Анджелика, что я, так и быть, остановлюсь в твоей гостинице». Мы двинулись сообща, вместе с трактирщиком, в город Неаполь и спешились у его гостиницы, и мне не терпелось привести свои вещи в порядок, что я и сделал скорехонько; и, войдя в сказанный дом рядом с гостиницей, я нашел там мою Анджелику, каковая учиняла мне самые непомерные ласки, какие только можно вообразить. Так я пробыл с нею от двадцати двух часов до следующего утра с таким удовольствием, что равного никогда не имел. И пока я наслаждался этим удовольствием, мне вспомнилось, что в этот самый день истекал месяц, который мне был предсказан демонами в некромантическом круге. Так что пусть посудит всякий, кто с ними путается, через какие неописуемые опасности я прошел.

В кошельке у меня случайно был алмаз, каковой мне привелось показывать золотых дел мастерам; и хотя я был молод еще, но и в Неаполе меня настолько знали как недюжинного человека, что обласкали меня премного. Среди прочих некий обходительнейший ювелир, имя каковому было мессер Доменико Фонтана. Этот почтенный человек забросил мастерскую на те три дня, что я был в Неаполе, и не отставал от меня, показывая мне множество прекрасных древностей, которые были и в Неаполе, и вне Неаполя; и, кроме того, повел меня представиться неаполитанскому вице-королю,[179] каковой дал ему знать, что жаждет меня видеть. Когда я явился к его сиятельству, он оказал мне весьма почетный прием; и пока мы это учиняли, его сиятельству бросился в глаза вышесказанный алмаз; и, попросив меня показать его ему, он сказал, что если бы я стал с ним расставаться, то чтобы я, уж пожалуйста, не обошел его. На что я, получив обратно алмаз, снова подал его его сиятельству и сказал ему, что и алмаз, и я — к его услугам. Тогда он сказал, что алмаз ему очень нравится, но что ему еще гораздо больше бы нравилось, чтобы я остался у него; что он заключит со мной такие условия, что я буду им доволен. Много любезных слов сказали мы друг другу; но когда затем мы перешли к достоинствам алмаза и мне было велено его сиятельством, чтобы я спросил за него цену, какую я думаю, без обиняков, на что я сказал, что двести скудо точная ему цена. На это его сиятельство сказал, что он думает, что я ничуть не уклонился от должного; но так как он оправлен моей рукой, а он знает, что я первый человек на свете, то, если бы его оправлял кто-либо другой, он вышел бы не таким превосходным, как кажется. Тогда я сказал, что алмаз оправлен не моей рукой и что он оправлен нехорошо; и то, что он дает, он дает благодаря своей собственной добротности; и что если бы я его переоправил, то я бы его весьма улучшил против того, что он сейчас. И, поддев алмаз ногтем большого пальца за ребра, я вынул его из кольца и, слегка почистив, подал его вице-королю; тот, довольный и изумленный, выписал приказ, чтобы мне уплатили двести скудо, которые я спрашивал. Вернувшись в свое жилье, я нашел письмо, полученное от кардинала де'Медичи, каковое мне говорило, чтобы я с великой поспешностью возвращался в Рим и сразу же отправлялся спешиться у дома его преосвященства. Когда я прочел письмо моей Анджелике, она с миленькими слезами стала меня упрашивать, чтобы я, уж пожалуйста, остался в Неаполе или же взял ее с собой. На это я сказал, что если она хочет ехать со мной, то я ей отдам на хранение те двести дукатов, которые я получил от вице-короля. Мать, увидев нас за этими тесными разговорами, подошла к нам и сказала мне: «Бенвенуто, если ты хочешь увезти мою Анджелику в Рим, оставь мне штук пятнадцать дукатов, чтобы я могла родить, а потом приеду и я». Я сказал старой мошеннице, что я охотно оставлю ей хоть тридцать, если она согласна отдать мне мою Анджелику. Когда мы на этом порешили, Анджелика попросила меня, чтобы я ей купил платье из черного бархата, потому что в Неаполе он дешев. Я на все был согласен; когда я послал за бархатом, расплатился и все, старуха, которая думала, что я совсем размяк, стала просить у меня платье из тонкого сукна для себя, и много всякого другого для своих детей, и гораздо больше денег, чем я ей предлагал. На что я приветливо обернулся к ней и сказал: «Беатриче моя дорогая, хватит тебе того, что я предложил?» Она сказала, что нет. Тогда я сказал, что если не хватит ей, то мне хватит; и, поцеловав мою Анджелику, она со слезами, а я со смехом, мы расстались, и я тотчас же выехал в Рим.

Выехав из Неаполя ночью, с деньгами при себе, чтобы не быть подкарауленным и убитым, как это в Неаполе принято, и очутившись в Сельчате,[180] я с великой хитростью и телесной силой защитился от нескольких всадников, которые на меня наехали, чтобы убить. В следующие затем дни, оставив Солосмео при его монте-казинских делах, заехав однажды утром пообедать в гостиницу в Адананьи, подъезжая к гостинице, я выстрелил в некоих птиц из своей аркебузы и убил их; и железка, которая была в замке у моей пищали, разодрала мне правую руку. Хотя рана была пустячная, она казалась большой, благодаря большому количеству крови, которую проливала моя рука. Приехав в гостиницу, поставив лошадь на место, взойдя на некий помост, я застал много неаполитанских дворян, которые как раз садились за стол; и с ними была знатная молодая женщина, красивее которой я никогда не видал. Когда я вошел, следом за мной поднялся отважнейший Молодой человек, мой слуга, с огромным протазанищем в руке; так что мы, оружие и кровь, навели такого страху на этих бедных дворян, тем более что место это было гнездом убийц;[181] повскакав из-за стола, они взмолились Богу в великом ужасе, чтобы он им помог. Каковым я сказал, смеясь, что Бог им помог и что я готов защитить их против всякого, кто вздумал бы их обидеть; и когда я попросил у них немного помощи, чтобы перевязать руку, эта красивейшая знатная женщина взяла свой платочек, богато отделанный золотом, и хотела меня им перевязать; я не захотел; тогда она разорвала его пополам и с превеликой приветливостью собственноручно меня перевязала. Таким образом, немного успокоившись, мы очень весело пообедали. После обеда мы сели на лошадей и все вместе поехали дальше. Страх еще не совсем прошел, потому что эти дворяне коварно оставили меня занимать молодую женщину, следуя немного позади; и я ехал с ней рядом на своем славном коньке, махнув моему слуге, чтобы он держался от меня поодаль; так что мы беседовали о таких вещах, каких аптекарь не продает. И я доехал до Рима с таким удовольствием, как никогда. Когда я приехал в Рим, я отправился спешиться у дворца кардинала де'Медичи; застав его преосвященство у себя, я ему представился и поблагодарил его премного за то, что он меня вызвал. Затем я попросил его преосвященство, чтобы он оградил меня от тюрьмы, а если возможно, то и от денежной пени. Сказанный синьор был очень рад меня видеть; он мне сказал, чтобы я ни о чем не беспокоился; затем он обернулся к одному своему приближенному, какового звали мессер Пьерантонио Печчи, сиенец, говоря ему, чтобы он от его имени сказал барджеллу, чтобы тот не смел меня трогать. Потом он его спросил, как поживает тот, кому я попал камнем в голову. Сказанный мессер Пьерантонио сказал, что ему плохо и будет еще хуже, потому что, узнав, что я возвращаюсь в Рим, он сказал, что хочет умереть, чтобы мне досадить. На каковые слова с громким смехом кардинал сказал: «Он ничего лучше не мог придумать, чтобы показать нам, что он родился сиенцем».[182] Затем, обернувшись ко мне, сказал: «Для нашего и твоего приличия, потерпи дня четыре или пять и не показывайся на Банки; потом ходи где