детей, я также не потерплю, чтобы мне было учинено такое оскорбление. Если бы кто-нибудь в этом доме был настолько смел, что сделал бы это, и я бы это заметил, мне, право, кажется, что я бы убил и ее, и его; поэтому прошу тебя, дорогой брат, чтобы ты мне помог; и если ты что-нибудь увидишь, сейчас же мне скажи, потому что я пошлю к бесу и ее, и мать, и того, кто бы этим занялся; поэтому ты сам первый берегись”. Этот мошенник осенил себя крестным знамением, которое достигло от головы до ног, и сказал: “О Иисусе благословенный, боже меня избави, чтобы я когда-либо подумал о чем-нибудь таком, во-первых, потому что я не привержен к этим делишкам; а затем, разве вы думаете, что я не понимаю того великого блага, которое я от вас имею?” При этих словах, видя, что сии мне сказаны с видом простым и сердечным по отношению ко мне, я поверил, что все обстоит именно так, как он говорит.
Затем, два дня спустя, когда наступил праздник, мессер Маттио дель Надзаро389, также итальянец и слуга королю, того же самого ремесла, искуснейший человек, пригласил меня с этими моими юношами погулять в одном саду. Поэтому я собрался и сказал также и Паголо, что он должен бы съездить, потому что мне казалось, что я немного утихомирил слегка эту сказанную докучливую тяжбу. Этот юноша ответил мне, говоря: “Право, было бы большой ошибкой оставлять дом так один; посмотрите, сколько у вас тут золота, серебра и камней. Живя вот этаким образом в городе воров, необходимо остерегаться как ночью, так и днем; я займусь тем, что буду читать некие мои молитвы, охраняя тем временем дом; поезжайте со спокойною душой насладиться и развлечься; другой раз эту обязанность исполнит другой”. Так как мне казалось, что можно ехать с покойной душой, то вместе с Паголо, Асканио и Кьоччей в сказанный сад мы поехали погулять, и этот день, большой его кусок, провели весело. Когда стало близиться больше к вечеру, после полудня, меня взяла тоска, и я начал думать о тех словах, которые с притворной простотой мне сказал этот несчастный; я сел на своего коня и с двумя моими слугами вернулся к себе в замок, где я застал Паголо и эту дрянь Катерину почти что в грехе; потому что, когда я прибыл, эта французская сводница-мать великим голосом сказала: “Паголо, Катерина, хозяин приехал!” Видя, как оба они явились испуганные, и когда они наткнулись на меня совсем переполошенные, сами не зная, ни что они говорят, ни, как ошалелые, куда они идут, явно узнался содеянный их грех. Поэтому, так как разум был осилен гневом, я взялся за шпагу, решившись на то, чтобы убить их обоих: один убежал, другая упала наземь на колени и вопила о небесном милосердии. Я, который хотел было сперва ударить мужчину, так как не мог таким образом настигнуть его сразу, то, когда я потом его нагнал, я тем временем рассудил, что самое лучшее будет прогнать их обоих прочь; потому что, вместе со стольким другим, случившимся рядом с этим, я с затруднением спас бы жизнь. Поэтому я сказал Паголо: “Если бы мои глаза видели то, что ты, негодяй, заставляешь меня думать, я бы десять раз проткнул тебе требуху этой шпагой; а теперь убирайся отсюда, и если тебе придется когда-нибудь читать “Отче наш”, то знай, то это будет “Отче наш” святого Юлиана”390. Затем я прогнал прочь мать и дочь в толчки, пинки и кулаки. Они задумали отомстить за эту обиду и, посоветовавшись с одним нормандским поверенным, он их научил, чтобы она сказала, что я имел с нею общение по итальянскому способу; каковой способ разумелся против естества, то есть содомский, говоря: “Во всяком случае, когда этот итальянец услышит про такое дело и зная, сколь много оно опасно, он тотчас же даст вам несколько сот дукатов, чтобы вы об этом не говорили, имея в виду великое наказание, какое учиняется во Франции за этот самый грех”. Так они и порешили. На меня возвели обвинение, и я был вызван.
Чем больше я искал покоя, тем больше мне являлось терзаний. Обижаемый судьбою каждый день на разные лады, я начал раздумывать, то ли мне сделать, или другое, уехать ли с богом и бросить Францию на ее погибель, или же выдержать и эту битву и посмотреть, на какой конец создал меня бог. Долгое время терзался я этим; потом, наконец, приняв решение уехать с богом, не желая настолько пытать мою превратную судьбу, чтобы она сломала мне шею, когда я расположился совсем и окончательно и двинул шаги, чтобы быстро разместить то имущество, которое я не мог взять с собой, а прочее, помельче, приладил, как мог, на себе и на своих слугах, я все же с весьма тяжким моим огорчением совершал этот отъезд. Я остался один в одной моей горенке; потому что эти мои юноши, которые меня поддерживали, что я должен уезжать с богом, я им сказал, что было бы хорошо, чтобы я посоветовался немного сам с собой, хотя, при всем том, я и знаю, что они говорят в большой доле правду; потому что когда я буду вне тюрьмы и дам немного улечься этой буре, я гораздо лучше смогу извиниться перед королем, рассказав в письме это самое смертоубийство, учиненное надо мной единственно из зависти. И, как я сказал, я решил так и сделать; и лишь только я двинулся, я был взят за плечо и повернут, и некий голос, который сказал горячо: “Бенвенуто, поступи, как всегда, и не бойся”. Тотчас же приняв обратное решение тому, которое у меня было, я сказал этим моим итальянским юношам: “Берите доброе оружие, и идите со мной, и повинуйтесь тому, что я вам говорю, и ни о чем другом не думайте, потому что я хочу явиться; если бы я уехал, вы бы все на другой же день пошли дымом; так что повинуйтесь и идите со мной”. Все согласно эти юноши сказали: “Раз мы здесь и живем его добром, мы должны идти с ним и помогать ему, пока есть жизнь, в том, что он предположит; потому что он сказал вернее, чем думали мы; как только его не будет в этом месте, его враги нас всех погонят вон. Подумаем хорошенько о великих работах, которые тут начаты, и о том, сколь великой они важности; у нас не хватило бы умения кончить их без него, а его враги говорили бы, что он уехал потому, что у него не хватило умения кончить эти самые предприятия”. Они сказали много других дельных слов, кроме этих. Этот римский юноша Макарони первый придал духу остальным. Также позвал он некоторых из этих немцев и французов, которые меня любили. Было нас всех десять; я двинулся в путь приготовившись, решив не дать себя заточить живым. Явясь перед уголовных судей, я нашел сказанную Катерину и ее мать; я застал их, что они смеялись с некоим своим поверенным; я вошел внутрь и смело спросил судью, который, раздутый, толстый и жирный, возвышался над остальными на некоем помосте. Увидев меня, этот человек, угрожая головой, сказал тихим голосом: “Хотя имя тебе Бенвенуто, на этот раз ты пришел плохо”. Я расслышал и повторил еще раз, говоря: “Поскорей со мной кончайте; скажите мне, что я пришел тут делать”. Тогда сказанный судья обернулся к Катерине и сказал ей: “Катерина, расскажи все, что у тебя было с Бенвенуто”. Катерина сказала, что я имел с нею общение по итальянскому способу. Судья, обернувшись ко мне, сказал: “Ты слышишь, что Катерина говорит, Бенвенуто?” Тогда я сказал: “Если бы я имел с нею общение по итальянскому способу, я бы делал это единственно из желания иметь ребенка, как делаете вы прочие”. Тогда судья возразил, говоря: “Она хочет сказать, что ты имел с нею общение вне того сосуда, где делают детей”. На это я сказал, что это не итальянский способ, а, должно быть, способ французский, раз она его знает, а я нет; и что я хочу, чтобы она рассказала точно, каким образом я с нею поступал. Эта негодная потаскуха подлым образом рассказала открыто и ясно гнусный способ, который она хотела сказать. Я велел ей это подтвердить три раза один за другим; и когда она это сказала, я сказал громким голосом: “Господин судья, наместник христианнейшего короля, я прошу у вас правосудия; потому что я знаю, что законы христианнейшего короля за подобный грех уготовляют костер и содеявшему, и претерпевшему; однако она сознается в грехе; я ее не знаю никоим образом; сводница-мать здесь, которая за то и другое преступление заслуживает костра; я прошу у вас правосудия”. И эти слова я повторял весьма часто и громким голосом, все время требуя костра для нее и для матери; говоря судье, что если он не посадит ее в тюрьму в моем присутствии, то я побегу к королю и расскажу несправедливость, которую мне чинит его уголовный наместник. Те при этом моем великом шуме начали понижать голоса; тогда я подымал его еще больше; потаскушка — в слезы, вместе с матерью, а я судье кричал: “Костер, костер!” Этот трусище, видя, что дело прошло не так, как он замыслил, начал более мягкими словами извинять слабый женский пол. Тут я увидел, что я как будто все же выиграл великую битву, и, бормоча и грозя, охотно ушел себе с богом; и я, конечно, заплатил бы пятьсот скудо, лишь бы никогда туда не являться. Выйдя из этой пучины, я от всего сердца возблагодарил бога и, веселый, вернулся с моими юношами к себе в замок.
Когда превратная судьба, или, скажем, эта наша супротивная звезда, берется преследовать человека, у
