горит ночью свет, тотчас же надел поверх рубашки чудесную кольчугу, а поверх нее кое-какое случайное платьишко. Вернувшись, Ченчо сказал: “Увы, хозяин, это барджелл со всей стражей, и он говорит, что, если вы не поторопитесь, что он выломает дверь; и у них факелы и чего только нет”. На что я сказал: “Скажи им, что я накину кое-какое платьишко и так в рубашке и иду”. Решив, что это смертоубийство, как уже учиненное мне синьором Пьерлуиджи233, в правую руку я взял чудесную шпагу, которая у меня была, в левую охранный лист, потом побежал к заднему окну, которое выходило на некоторые огороды, и тут увидел тридцать с лишним стражников; поэтому я понял, что в эту сторону мне не убежать. Поставив этих двух мальчуганов перед собой, я им сказал, чтобы они не отпирали двери, пока я им не скажу. Приготовившись, со шпагою в правой руке и с охранным листом в левой, в положении поистине оборонительном, я сказал этим двум мальчуганам: “Не бойтесь, отворяйте”. Тотчас же ворвавшись барджелл Витторио и с ним еще двое внутрь, думая, что легко могут меня схватить, видя, что я так приготовился, отступили назад и сказали: “Здесь шутить не приходится”. Тогда я сказал, кинув им охранный лист: “Прочтите это; и так как вы не можете меня взять, то я не желаю, чтобы вы меня и трогали”. Барджелл тогда сказал некоторым из них, чтобы они меня взяли, а что охранный лист посмотрится потом. На это я смело выставил вперед оружие и сказал: “Бог да будет за правоту! Или уйду живым, или дамся мертвым”. Комната была тесная; они показывали, что идут на меня силой, а у меня был вид весьма оборонительный; поэтому барджелл понял, что ему не заполучить меня иначе, чем так, как я сказал. Позвав секретаря, пока он ему велел читать охранный лист, он два или три раза пытался велеть меня схватить; но я не отступал от этого принятого решения. Оставив это дело, они бросили мне охранный лист на пол и без меня пошли прочь.
Когда я снова лег, я чувствовал себя очень взволнованным и так и не мог уснуть; я решил, что как только настанет день, велеть пустить себе кровь; поэтому я посоветовался об этом с мессер Джованни Гадди, а тот — с одним своим врачишкой234, каковой меня спросил, не испугался ли я. Посудите сами, что это был за врачебный ум, если я ему рассказал такой великий случай, а он мне задает подобный вопрос! Это был какой-то ветрогон, который смеялся почти все время и ни о чем; и вот таким образом смеясь, он мне сказал, чтобы я выпил хороший стакан греческого вина и чтобы я старался быть веселым и не боялся. Мессер Джованни, однако, говорил: “Маэстро, если бы кто был из бронзы или мрамора, и тот в подобном случае испугался бы; а тем более человек”. На что этот врачишечка сказал: “Монсиньоре, не все мы сделаны на один лад; этот человек не из бронзы и не из мрамора, а из чистого железа”. И, взяв меня руками за пульс, с этим своим несуразным смехом сказал мессер Джованни: “Вот пощупайте здесь; это пульс не человека, а льва или дракона”. Тут я, у которого пульс бился сильно, неровно, вероятно в такой степени, про какую этот болван доктор не читал ни у Гиппократа, ни у Галена, ясно почувствовал мою болезнь, но, чтобы не причинять себе большего страха и вреда, чем я испытал, я высказывал себя спокойным. Тем временем сказанный мессер Джованни велел подавать обедать, и мы всей компанией сели есть; каковая была, вместе со сказанным мессер Джованни, некий мессер Лодовико да Фано, мессер Антонио Аллегретти, мессер Джованни грек, все люди ученейшие, мессер Аннибаль Каро, который был очень молод; и ни о чем другом не говорилось за этим обедом, как об этом смелом поступке. И потом они заставляли о нем рассказывать этого Ченчо, моего служку, каковой был чрезвычайно остроумен, храбр и прекрасен телом; и всякий раз, как он рассказывал об этом моем бешеном поступке, принимая те осанки, которые принимал я, и отлично передавая также слова, которые я говорил, мне всегда вспоминалось что-нибудь новое; и они часто его спрашивали, было ли ему страшно; на каковые слова он отвечал, чтобы они спросили у меня, было ли страшно мне, потому что ему было то же самое, что было мне. Когда эта болтовня мне надоела и так как я чувствовал себя очень не по себе, я встал из-за стола, сказав, что я хочу пойти одеться наново в голубые сукно и шелк, он и я; потому что я хотел на четвертый день идти с процессией, так как приближались святые Марии, и хотел, чтобы сказанный Ченчо нес мне зажженный белый факел. И так, уйдя, я пошел отрезать голубого сукна, с красивым кафтанчиком тоже голубого шелка и таким же камзольчиком; а ему я сделал камзол и кафтан тафтяные, тоже голубые. Когда все сказанное я отрезал, я пошел к папе; каковой мне сказал, чтобы я поговорил с его мессер Амбруоджо; потому что он распорядился, чтобы я сделал большую работу из золота. Так я отправился к мессер Амбруоджо; каковой был отлично осведомлен о деле с барджеллом, и он был в сговоре с моими врагами, чтобы воротить меня, и изругал барджелла, что тот меня не взял; каковой извинялся, что против такого охранного листа он не мог этого сделать. Сказанный мессер Амбруоджо начал со мной говорить о заказе, который ему поручил папа; потом сказал мне, чтобы я сделал рисунки и что все будет устроено. Между тем наступал день святых Марий; а так как есть обычай, чтобы те, кто получает такое помилование, отправлялись в тюрьму, то поэтому я вернулся к папе и сказал его святейшеству, что я не хочу помещаться в тюрьму и что я его прошу, чтобы он оказал мне такую милость, чтобы я не шел в тюрьму. Папа мне ответил, что таков обычай и что так должно быть сделано. На это я снова преклонил колена и поблагодарил его за охранный лист, который его святейшество мне выдал; и что с ним я вернусь служить моему герцогу флорентийскому, который с таким вожделением меня ждет. При этих словах папа, повернулся к одному своему приближенному и сказал: “Пусть Бенвенуто получит помилование без темницы; поэтому пусть ему выправят его указ, чтобы все было в порядке”. Когда выправили указ, папа его снова подписал; его отметили в Капитолии; затем, в назначенный день, посреди двух дворян, я с большим почетом шел в процессии и получил полное помилование.
Четыре дня затем спустя меня схватила превеликая лихорадка с ознобом неописуемым; и, слегши в кровать, я сразу же почел себя смертным235. Я велел позвать первейших римских врачей, среди каковых был некий маэстро Франческо да Норча236, врач старейший и величайшей славы, какой только имелся в Риме. Я рассказал этим сказанным врачам, какая я думал, что была причина моей великой болезни, и что я хотел было, чтобы мне пустили кровь, но что мне отсоветовали; и что если еще не поздно, я просил их, чтобы они мне ее пустили. Маэстро Франческо ответил, что пускать кровь сейчас нехорошо, а тогда хорошо было и что у меня бы никакой болезни и не было; а теперь необходимо лечить меня другим путем. И вот принялись меня лечить со всем усердием, с каким только могли и умели; и я с каждым днем быстро плошал, так что неделю спустя болезнь возросла настолько, что врачи, отчаявшись в этом предприятии, распорядились, чтобы меня ублажали и чтобы мне давали все, о чем я попрошу. Маэстро Франческо сказал: “Пока есть дыхание, зовите меня во всякое время, потому что нельзя угадать, что может сделать природа в такого рода молодом человеке; а если случится, что он обомрет, примените ему эти пять средств одно за другим и пошлите за мной, и я приду в любой час ночи; потому что мне приятнее было бы спасти этого, чем какого бы то ни было кардинала в Риме”. Каждый день приходил меня навестить два-три раза мессер Джованни Гадди, и всякий раз брал в руки какую-нибудь из этих моих красивых пищалей, или кольчуг, или шпаг и постоянно говорил: “Это красивая вещь, а эта еще красивее”. И то же про другие мои модельки и вещицы; так что он мне надоел. И с ним приходил некий Маттио Францези237, у которого был такой вид, словно и он тоже ждет не дождется, чтобы я умер; не потому, чтобы он имел что- нибудь получить после меня, но ему словно хотелось того, чего явно весьма желал мессер Джованни. Со мной был этот Феличе, уже сказанный мой товарищ, каковой мне оказывал величайшую помощь, какую только может оказать на свете один человек другому. Природа была ослаблена и измождена совсем; и во мне не оставалось настолько силы, чтобы, испустив дыхание, снова его вобрать; но все же крепость мозга была сильна, как бывала, как когда я не хворал. И хотя я был, таким образом, в уме, ко мне приходил к постели ужасный старик, который хотел затащить меня силой в свою огромнейшую лодку; поэтому я звал этого моего Феличе, чтобы он подошел ко мне и прогнал прочь этого старого мошенника. Этот Феличе, который был со мной преласков, подбегал плача и говорил: “Убирайся, старый предатель! Ты хочешь отнять у меня самое дорогое!” Тогда мессер Джованни Гадди, который тут же присутствовал, говорил: “Бедняга бредит, еще осталось несколько часов”. А этот другой, Маттио Францези, говорил: “Он читал Данте238, и в этой великой немощи ему это и примерещилось”. И