И тогда мы оба смотрели на них и ничего не отвечали. Зато Пулон умел разговаривать с людьми, которые молчали уже двадцать лет. Он заставлял их отвечать на вопросы и рассказывать ему всякие истории. Пулон был очень чудной. Он был одним из тех незаурядных людей, которые даже в смертный час не раскрывают своих секретов, — быть может, потому он себя так и вел. Только у последних болванов всегда наготове полные мешки советов и ответов на все вопросы.

— Слушай, Пулон, — сказал я, — ты никогда не ешь. Я ни разу не видел, чтобы ты принимал пищу. Как же тебе удается оставаться в живых?

— Хи-хи-хи-хи-хи. Хи-хи-хи-хи-хи.

Чтобы иметь возможность выходить из отделения, перемещаться по больнице, я сам вызывался на специальные работы. Я был чем-то похож на Бобби, только не закатывал брюки и не насвистывал фальшивую обработку «Кармен» Бизе. У меня был комплекс самоубийства, сопряженный с приступами глубокой депрессии, я терпеть не мог скопища людей и совершенно не выносил ожидания и длинных очередей. А общество нынче как раз и распадается на длинные очереди, ждущие неизвестно чего. Я пытался покончить с собой, открыв газ, но ничего не вышло. Однако мучила меня и еще одна проблема. Моя проблема заключалась во вставании с постели. Я терпеть не мог вылезать из постели когда бы то ни было. Людям я обычно говорил: «Два величайших изобретения человечества — это кровать и атомная бомба. Первое дает возможность ни в чем не участвовать, а второе лишает возможности в чем-то участвовать». Они считали меня сумасшедшим. Детские игры — вот во что играют все люди; детские игры. Они проходят, путь от пизды до могилы, даже не заподозрив об ужасах жизни.

Да, я терпеть не мог вылезать по утрам из постели. Это означало, что надо начинать жизнь по новой, а после того, как всю ночь пролежишь в постели, возникает некое особое чувство уединения, от которого очень трудно отказаться. Я всегда был нелюдимом. Простите, кажется, я слегка не в своем уме, но я хочу сказать, что, будь у меня всегда под рукой соблазнительный кусочек жопы, я бы не очень расстроился, если бы перемерли все люди на свете. Знаю, знаю, это нехорошо. Но огорчился бы я не больше, чем какая- нибудь улитка; в конце концов, это были те люди, которые сделали меня несчастным.

Каждое утро повторялось одно и то же:

— Буковски, подъем!

— Чего-о-о?

— Сказано тебе, Буковски, подъем!

— А-а?

— Не «а-а», а вставай! Выметайся из постели, урод!

— Хррр… иди отъеби свою сестренку…

— Сейчас приведу доктора Блейсингема.

— И его отъеби.

И тут ко мне семенил Блейсингем — взволнованный, слегка раздраженный, — между прочим, у себя в кабинете он ебал пальчиком одну из сестер-студенток, которая мечтала о замужестве и каникулах на Французской Ривьере… со старым недоумком, не способным даже надрочить себе болт. С доктором Блейсингемом. Паразитирующим на фондах округа. Ловкачом и дерьмом. Удивляюсь, как его до сих пор не избрали президентом Соединенных Штатов. Наверно, его просто ни разу не видели: он был слишком занят пальцовкой и сюсюканьем над сестриными штанишками…

— Ну ладно, Буковски, ПОДЪЕМ!

— Там же нечего делать. Там абсолютно нечего делать. Вы что, не понимаете?

— Вставайте. Иначе лишитесь всех своих привилегий.

— Ну и черт с ними. Это все равно что лишиться презерватива, когда некого ебать.

— Ну хорошо, ублюдок… Я, доктор Блейсингем, считаю до трех… Итак, начали… Раз… Два…

Я вскочил.

— Человек — жертва окружения, которое отказывается понять его душу.

— Душу вы утратили еще в детском саду, Буковски. А теперь умывайтесь и готовьтесь к завтраку.

В конце концов мне поручили доить коров, и по этой причине пришлось встать раньше всех. Однако дергать коров за вымя было даже приятно. К тому же в то утро я договорился встретиться с Мэри на скотном дворе. Кругом солома. Это было бы чудесно, чудесно. Я дергал за вымя, когда из-за коровьего бока появилась Мэри.

— Давай потрахаемся, Питон.

Она звала меня Питоном. Я понятия не имел почему. Может, она принимает меня за Пулона? — думал я. Однако от раздумий человеку никакого проку. Одни неприятности.

Короче, мы поднялись на сеновал, разделись; оба были голенькие, как стриженые овечки, и дрожали мелкой дрожью, а чистая жесткая солома впивалась в нас, точно множество ледорубов. Черт подери, ведь именно об этом писали в старых романах, ей-богу, мы добились наконец своего!

Я засадил ей. Это было великолепно. Но только я как следует разогнался, как вдруг мне почудилось, что в коровник вломилась вся итальянская армия…

— ЭЙ! ПРЕКРАТИ! ПРЕКРАТИ! ОТПУСТИ ЭТУ ЖЕНЩИНУ!

— СЛЕЗАЙ НЕМЕДЛЕННО!

— ВЫНИМАЙ ЧТО ЗАСУНУЛ!

Компания санитаров, все прекрасные парни, большинство — гомосексуалисты, черт возьми, я ничего против них не имел, и все же — смотрите-ка, они уже поднимались по лестнице…

— БОЛЬШЕ НИ ОДНОГО ДВИЖЕНИЯ, СКОТИНА!

— ТОЛЬКО ПОПРОБУЙ КОНЧИТЬ, СРАЗУ ПРОСТИШЬСЯ С ЯЙЦАМИ!

Я прибавил темпа, но все было без толку. Их оказалось четверо. Они стащили меня с нее и перевернули на спину.

— БОЖЕ МИЛОСТИВЫЙ, ТОЛЬКО ПОСМОТРИТЕ НА ЭТУ ШТУКОВИНУ!

— ДА ОН ЖЕ ЛИЛОВЫЙ, КАК ИРИС, И В ПОЛОВИНУ РУКИ ДЛИНОЙ! ПУЛЬСИРУЮЩИЙ, ГИГАНТСКИЙ, СТРАШНЫЙ!

— ДАВАЙ, ЧТО ЛИ?

— Мы можем потерять работу.

— Сдается мне, дело того стоит.

И тут вошел доктор Блейсингем. Что и положило конец их сомнениям.

— Что здесь происходит? — спросил он.

— Этот человек у нас под контролем, доктор.

— А женщина?

— Женщина?

— Да, женщина.

— А-а… она совсем не в своем уме.

— Ну ладно, впихните их в одежду — и ко мне в кабинет. По одному. Сначала женщину!

Меня заставили ждать снаружи, у дверей личной блейсингемовской кельи. Я сидел на жесткой скамейке между двумя санитарами и попеременно листал то «Атлантик мансли», то «Ридерс дайджест». Это была настоящая пытка, я чувствовал себя так, как будто умирал от жажды в пустыне, а мне предлагали на выбор присосаться к высохшей губке или проглотить десяток песчинок…

Сдается мне, добрый доктор хорошенько выпорол Мэри своим язычком.

Потом они наконец вывели из кабинета Мэри и втолкнули туда меня. Блейсингем был, похоже, весьма задет происшедшим. Он сказал мне, что уже несколько дней наблюдает за мной в полевой бинокль. Я был под подозрением уже не одну неделю. Две загадочные беременности. Я сказал доктору, что лишение человека половой жизни — не самый полезный способ помочь обрести здравый рассудок. Он возразил, что сексуальную энергию можно перемещать вверх по спинному мозгу и преобразовывать для достижения других, более приятных целей. Я сказал ему, что верю в такую возможность, если это делается добровольно, но если это делается по принуждению, спинному мозгу попросту ни черта не захочется перемещать энергию для других, более приятных целей.

Короче, на том все и кончилось, я на две недели лишился своих привилегий. Но я еще надеюсь когда-нибудь, до того как покончить счеты с жизнью, потрахаться разок в соломе. Беспардонно прервав меня на самом интересном месте, по крайней мере, один разок они мне задолжали.