я принялся ловить и убивать своих, трупы я складывал на деревянный-столик.

наконец мы решили, что на первый раз хватит, мы поднесли клопов к двери камеры, где горел свет, и сосчитали их. у меня оказалось тринадцать, у него — восемнадцать, я дал ему десятицентовик. лишь впоследствии я выяснил, что своих клопов он разрывал пополам, а потом расплющивал, он оказался мошенником, профессиональным, сукин сын.

в прогулочном дворике мне везло в кости, я выигрывал и день ото дня богател, богател по- тюремному, я наживал пятнадцать — двадцать долларов в день, в кости играть не разрешалось, и охранники наводили на нас с вышек автоматы и орали: НЕМЕДЛЕННО ПРЕКРАТИТЬ! но нам всегда удавалось вновь вернуться к игре, кости пронес один тип, сидевший за демонстрацию непристойностей, этого демонстратора непристойностей я невзлюбил, вообще-то ни один из них мне не нравился, у всех у них были слаборазвитые подбородки, слезящиеся глаза, маленькие задницы, гнусные привычки, мужчины лишь на одну десятую, допускаю, что это не их вина, но глазеть на них мне не нравилось, этот тип подходил после каждой игры, тебе везет, ты все время выигрываешь, дай и мне хоть немного, я бросал в его лилейные ручонки несколько монеток, и он крадучись удалялся — елда свинячья ползучая, мечтающая показывать трехлетним девочкам член, это все, что я мог сделать, дабы сдержаться и не обломать ему рога, ведь за избиение кого бы то ни было сажали в одиночку, а в карцере тоскливо, но еще хуже сидеть на хлебе и воде, я повидал тех, кто оттуда выходил, требовалось не меньше месяца, прежде чем они вновь становились похожими на себя, но все мы были чудилами, и я был чудилой, я был чудилой, я был к нему слишком строг, когда я на него не смотрел, мне удавалось мыслить логично.

я был богат, когда выключали свет, приходил повар с тарелками еды, вкусной еды, причем в избытке: мороженое, торт, пирог, хороший кофе. Тейлор велел никогда не давать ему больше пятнадцати центов, этого, мол, хватит с лихвой, повар шепотом благодарил и спрашивал, приходить ли ему на следующий вечер.

сделай одолжение, говорил я.

это была пища, которую ел начальник тюрьмы, и начальник явно питался неплохо, все заключенные помирали с голоду, а мы с Тейлором разгуливали, точно две бабы на девятом месяце беременности.

это хороший повар, сказал Тейлор, он убил двоих, сначала прикончил одного, а потом вышел и тут же прикончил второго, теперь ему отсюда не выбраться, разве что сумеет сбежать, недавно ночью он набросился на одного морячка и отдрючил его в жопу, насквозь этого морячка пропорол, морячок неделю ходить не мог.

повар мне нравится, сказал я, по-моему, он славный малый.

он славный малый, согласился Тейлор.

мы то и дело жаловались надзирателю на клопов, а надзиратель орал нам:

ЧТО ЭТО, ПО-ВАШЕМУ? ГОСТИНИЦА? А КЛОПОВ ВЫ САМИ СЮДА ПРИНЕСЛИ!

что мы, разумеется, расценивали как оскорбление.

надзиратели были подлюгами, надзиратели были придурками, надзиратели были трусами, мне их было жаль.

в конце концов нас с Тейлором раскидали по разным камерам, а в нашей устроили дезинфекцию.

я встретился с Тейлором в прогулочном дворике.

меня угораздило попасть к одному малышу, сказал Тейлор, совсем зеленый юнец, совсем тупой, ничего не знает, страшное дело.

мне достался старик, который не говорил по-английски, он весь день сидел на параше и бубнил: ТАРА БУББА ЖРАТЬ, ТАРА БУББА СРАТЬ! он без конца твердил одно и то же. весь жизненный путь его был предначертан: жрать и срать. по-моему, он говорил об одном из мифических героев своей родной страны, может быть, о Тарасе Бульбе? не знаю, как только я впервые ушел на прогулку, старик распорол мою простыню и сделал из нее бельевую веревку; на ней он развесил свои носки и трусы, и когда я вошел, все потекло на меня, из камеры старик никогда не выходил, даже в душ. я слыхал, что он не совершил никакого преступления, а просто хотел там жить, и ему разрешили, доброе дело? я разозлился на него, потому что не люблю, когда кожу мне натирают шерстяные одеяла, у меня очень нежная кожа.

ну ты, старый разъебай, заорал я на него, одного человека я уже прикончил, а если будешь себя плохо вести, их станет двое!

а он знай себе сидел на параше, посмеивался надо мной и говорил: ТАРА БУББА ЖРАТЬ, БУББА СРА- АТЬ!

пришлось махнуть на него рукой, но зато мне никогда не приходилось мыть пол, его треклятое жилище было вечно сырым и отмытым, у нас была самая чистая камера в Америке, в мире, и еще он полюбил дополнительное питание по ночам, полюбил всей душой.

ФБР решило, что в умышленном уклонении от призыва я невиновен, и меня перевели в призывной медицинский центр, туда перевели многих из нас, я прошел общий осмотр, а потом предстал перед психиатром.

вы верите в войну? спросил он меня.

нет.

вы готовы идти на войну?

да.

(меня обуревала безумная идея подняться когда-нибудь из окопа и шагать вперед на орудийный огонь, пока меня не ухлопают.)

он долго не произносил ни слова и все писал что-то на листе бумаги, потом он поднял голову.

между прочим, в следующую среду мы собираем врачей, художников и писателей на вечеринку, хочу вас пригласить, придете?

нет.

ладно, сказал он, можете не ходить.

куда?

на войну.

я молча смотрел на него.

не думали, что мы поймем, верно?

не думал.

отдайте эту бумажку человеку за соседним столом.

идти пришлось долго, бумажка была сложена и пришпилена к моей карточке скрепкой, я приподнял краешек и заглянул: «…за бесстрастным лицом скрывает повышенную возбудимость…» ну и умора, подумал я, господи помилуй! это я-то — возбудимый!

так я и простился с «Мойаменсингом». так я и выиграл войну.

Убирать голубиное говно всегда заставляли новичков, а пока убираешь голубиное говно, голуби слетаются и вдобавок слегка засерают тебе волосы, лицо и одежду. Мыла нам не выдавали — только воду и щетку, и говно счищалось с трудом. Потом заключенных переводили в механическую мастерскую за три цента в час, но новичкам сперва приходилось отрабатывать на уборке голубиного говна.

Я был с Блейном, когда Блейна осенило. Он увидел в углу одного голубя, а птица не могла взлететь.

— Слушай, — сказал Блейн, — я знаю, эти птицы умеют друг с другом разговаривать. Давай кое-что внушим этой птахе, чтобы она передала остальным. Мы ее накажем и забросим вон на ту крышу, а она расскажет обо всем другим птицам.

— Годится, — сказал я.

Блейн подошел к птице и взял ее в руки. У него был маленький коричневый «Жиллетт». Он огляделся по сторонам. Все происходило в тенистом углу прогулочного дворика. День был жаркий, и там столпилось