— дай четвертачок.

Джек не стал поворачиваться, сунул руку в карман и вытащил монетку, сгреб ее ладонью, а руку протянул за спину, в ладонь закопались пальцы, монетку изъяли.

мужика он так и не увидел, на доске выпали нули.

— вот они! ох, блядь.

он пробился к десятидолларовому окошку, взял один билетик на победителя на ЭЛЬФИЙСКУЮ РОСУ, 20 к одному, и два билетика на СЕСИЛИЮ, 7/2. сам не понимал, что делает, делать можно только правильно — сражаться с быками, заниматься любовью, жарить яичницу, пить воду и вино, а если делаешь неправильно — давишься, они тебя могут прикончить.

Сесилия повела, и все рванули за ней по дальнему отрезку. Джек присмотрелся к шагу лошади, есть шанс, она пока не напрягалась, а жокей не подхлестывал, ничего себе попытка, пока, но вот следующая лошадь выглядела получше. Джек заглянул в расписание. Кимпам, 12 в очереди, сошла на 25, толпе она без надобности, в качалке Джо О’Брайен, однако на той же лошади Джо просрал 9 к одному два заезда назад, только вслепую ставить идеально. Лайтхилл отпустил поводья, Сесилия оторвалась, сбавила темп, теперь Лайтхиллу либо наддавать, либо ну его к черту, шанс есть, в начале отрезка у него отрыв в 4 корпуса. О’Брайен уступил эти 4 Лайтхиллу, затем пригнулся, и Кимпам рванула, блядь, нет, только не при 25 к одному, подумал Джек. Давай, Лайтхилл, нахлестывай кобылу, у нас 4. рванем уже. 20 на победителя при 7/2 — это может быть 98 баксов, может, вечер и не коту под хвост.

проверил Сесилию, ноги в коленях высоко не поднимаются, пизданская башня и Кимпам. Сесилия сбавила шаг, едва не остановилась посреди отрезка. О’Брайен проплыл мимо на 25 к одному, его потряхивало в качалке, он нахлестывал вожжами, разговаривал с лошадкой.

и тут с внешней дорожки подхватилась Эльфийская Роса, Акермен подбавил газу на 20 к одному как только мог и хлестал что было мочи — 20 по десять, 200 баксов плюс мелочь, сократил дистанцию с О’Брайеном до корпуса и пары китайских монеток с дырками, и вот так они и пришли — О’Брайен не поддавался, цокал своей лошади, летел на всех парусах, сам себе чуть улыбался, как он обычно делает, и все закончилось. Кимпам, гнедая кобыла 4, мать — Ирландская Луговая Ферма, ирландская? и О’Брайен? блядь, это уже чересчур, безумные тетки со ШЛЯПНЫМИ булавками из дурдомов преисподней наконец оторвались по полной.

к окошкам с двумя долларами на победителя и двумя долларами на первую троицу было не протолкнуться из-за сморщенных пенсионерок с фляжками джина в ридикюлях.

Джек спустился по лестнице, на эскалаторах было битком, бумажник он переложил в левый передний карман, чтоб отвадить карманников, в левый задний они лазили раз 5-6 за вечер, но добывали только сломанную расческу да мятый носовой платок.

он дошел до машины, выполз вместе с затором, умудрился не сорвать бампер, туман уже хорошенько все закутал, но до Севера он добрался без хлопот, вот только у самого дома разглядел в тумане что-то хорошее — молоденькое, в коротком платьице, просит подвезти, ох епть, он хлопнул по тормозу, ноги ничего, но сбавил скорость только ярдов через 50, а позади — другие машины, ладно, пускай ее какой- нибудь дебил изнасилует, разворачиваться он не станет.

проверил свет у себя — дома никого, это хорошо, проник внутрь, сел, большим пальцем разорвал Программу на завтра, открыл полпинты, банку пива и приступил, прошло 5 минут, и зазвонил телефон. Джек поднял голову, показал телефону средний палец и опять склонился над Программой, старый профи снова в деле.

за два часа кончились шестерик пива и полпинты виски, Джек лежал в постели, спал, расписание на завтра полностью размечено, а на лице — уверенная улыбочка, с ума сходить можно десятками дорожек.

только после неудачного дня на ипподроме понимаешь, что тебе не повезет никогда: приходишь в вонючих носках, в бумажнике несколько мятых долларов, знаешь, что чудес не бывает, хуже того — намереваешься сделать весьма неудачную ставку, на лошадь под номером одиннадцать в последнем заезде, хотя выиграть ей не под силу, самая идиотская ставка при выдаче девять к двум, плюешь на весь накопленный за долгие годы опыт, подходишь к десятидолларовому окошку и говоришь: «два раза на одиннадцатый!» — а седовласый старикан в окошке переспрашивает: «на одиннадцатый?» он вечно переспрашивает, когда я делаю такой неудачный выбор, он может не знать победителя, но знает идиотские ставки, он окидывает меня самым грустным из взглядов и берет двадцатку, потом — идешь и смотришь, как эта кляча всю дорогу плетется последней, даже не думая поднапрячься, трусит себе не спеша, а рассудок твой начинает твердить: «что за поебень, я же сейчас свихнусь!»

мы рассуждали об этом с одним приятелем, который много лет ходит на ипподром, он часто поступает точно так же и называет это «инстинктом смерти», что уже довольно старо, этот термин сразу вызывает зевоту, но, как ни странно, в нем еще есть зерно истины, от заезда к заезду человек действительно устает, и у него действительно возникает желание покончить со всей этой игрой, такое чувство может нахлынуть на него независимо от того, выигрывает он или проигрывает, и тогда начинаются неудачные ставки, но, по-моему, более важная проблема заключается в том, что вам хочется НЕМЕДЛЕННО оказаться где-нибудь в другом месте — усесться в кресло и почитать Фолкнера или нарисовать что-нибудь цветными карандашами вашего ребенка, ипподром — это, в конце концов, всего лишь очередная РАБОТА, к тому же тяжелая, когда я отдаю себе в этом отчет и бываю в ударе, я попросту ухожу, когда я отдаю себе в этом отчет и бываю не в ударе, я продолжаю делать неудачные ставки, и еще следует ясно понять то, как ТРУДНО выигрывать во всем, проигрывать легко, быть Великим Американским Неудачником просто чудесно — этого может добиться любой; и почти все добиваются.

человек, который в состоянии бросить скачки, может делать почти все, что вздумается, на ипподроме ему не место, он должен сидеть с маминым мольбертом на Левобережье или сочинять авангардную симфонию в Ист-Виллидже. или осчастливливать женщину, или жить в пещере, в горах.

однако ипподром помогает лучше понять самого себя, да и толпу тоже, критики, которые не умеют писать, принялись нынче наперебой развенчивать Хемингуэя, а старый пропащий бородач действительно написал под конец несколько скверных вещиц, но к тому времени у него уже поехала крыша, и даже тогда все прочие выглядели по сравнению с ним школьниками, тянущими руки за разрешением сделать литературное пи-пи. я знаю, зачем Эрни ходил на корриду, это очень просто: она помогала ему писать. Эрни был механиком: он любил ремонтировать разные вещи на бумаге, коррида представляла собой чертежную доску, на которой было все: Ганнибал, похлопывающий слона по заднице при переходе через горы, или некий пьянчуга, избивающий свою бабенку в номере дешевой гостиницы, а когда Хем добирался до машинки, он работал стоя, он пользовался ею как пистолетом, оружием, коррида была всем на свете, связанным с чем угодно, все это светило у него в голове жирным масляным солнцем, а он просто записывал.

что до меня, то ипподром помогает мне сразу понять, в чем моя слабость, а в чем — сила, помогает понять, как я чувствую себя в этот день, помогает понять, как сильно мы все меняемся, меняемся ЕЖЕМИНУТНО, и как мало об этом знаем.

а разоблачение толпы — и вовсе самый страшный фильм ужасов в нашем столетии. ВСЕ они проигрывают, только взгляните на них. если сможете, за один день на ипподроме вы научитесь большему, чем за четыре года в любом университете, веди я когда-нибудь занятия по писательскому мастерству, я бы каждого студента обязал раз в неделю посещать ипподром и ставить по меньшей мере два доллара в каждом заезде, никаких безденежных пари, люди, которые заключают пари без денег, НА САМОМ ДЕЛЕ хотели бы остаться дома, только не знают как.

мои студенты автоматически стали бы хорошими писателями, хотя многие из них начали бы плохо одеваться, а может, и ходить на занятия пешком.

я уже вижу себя в роли преподавателя Писательского Мастерства.

— ну, как успехи, мисс Томпсон?