доживать век репетитором на подготовительных курсах. Есть такие в Сомерсете, куда меня берут, В четверг мне в Лондоне назначена встреча с их заведующим. Нечто вроде свалки для вышедших в тираж учителей. Ректора пришлось уведомить, поскольку требовалась его рекомендация.

— Поэтому вы и не могли открыть имя убийцы? Из-за Перкинса?

— Да. В том смысле, что начались бы всякие дознания. Я ради Тима молчал. Попечительскому совету не понравилась бы такая моя… чрезмерная привязанность… Выглядит она ведь некрасиво… Но это совсем не того сорта привязанность, Смайли, совсем уже иного. Вы не слышали, как он играет на виолончели? Он не волшебник, но иногда играл так хорошо с какой-то прилежной простотой, неописуемо милой. Мальчик он неуклюжий, и тем сильнее удивляла его игра. Жаль, вам не привелось слышать.

— И вы не хотели впутывать Перкинса. Если бы вы заявили в полицию о том, что увидели в портфеле, то в итоге и на Тима бы легло пятно.

Филдинг кивнул.

— Во всем постылом Карне одного его я любил.

— Любили? — переспросил Смайли.

— Ради господа бога, — изнеможенным голосом проговорил Филдинг. — А что в этом дурного?

— Его родители хотели, — продолжал Филдинг, — чтобы он поступил в Сэндхерстское военное училище, а я, признаться, не хотел. Я думал — продержу его здесь еще семестр-другой, а там смогу добыть ему, возможно, консерваторскую стипендию. Потому и назначил его старостой — авось родители, увидя, на каком он здесь счету, не станут забирать его. — Филдинг сделал паузу и прибавил: — Никудышный был из него староста.

— Что же именно обнаружили в портфеле, когда открыли его, чтобы взять экзаменационную работу Тима? — спросил Смайли.

— Пластиковую прозрачную накидку… из этих, что ли, «карманных» плащиков… пару старых перчаток и самодельные галоши.

— Самодельные?

— Да. Низы, по-моему, резиновых сапог с обрезанными голенищами.

— И больше ничего?

— Нет, еще кое-что. Большой кусок толстого кабеля — я подумал, он ему понадобился как наглядное пособие. А плащ и галоши носить с собой в зимнюю слякоть вполне как будто естественно. Но позже, узнав об убийстве, я понял, как Роуд совершил его. А знаете вы, почему он убил Стеллу? — И Филдинг помолчал, как бы колеблясь. — Роуд у нас — подопытный кролик, — начал он. — Это первый допущенный на пробу в Карне учитель из классической школы. Мы, собственно, почти все карнианцы. С младых ногтей привычны. А Роуд непривычен, и Карн ему ударил в голову. Карнианский — значит светский, знатный, а сии качества Роуда пленяют. Жена-то его других правил, и правила ее ничуть не хуже наших. Я наблюдал иногда за Роудом по утрам в Аббатстве на воскресной службе. Преподаватели садятся с краю скамей, у прохода. Я следил, бывало, за выражением его лица, когда мимо шествует хор в белых и алых одеждах и ректор в докторской мантии, а за ним директорат и попечители. Роуд хмелел — хмелел от карнианской гордости. О, для питомцев классических школ мы — вино хмельное. И то, что Стелла не разделяла его гордости, глубоко, должно быть, уязвляло Роуда. Это было заметно. В тот вечер, что они обедали у меня — в вечер убийства, — у них за столом вышла ссора, хоть я и никому об этом ни гу-гу.

На повечерии перед тем ректор прочел проповедь на тему «Прилепитеся к доброму». У Роуда за обедом эта проповедь не сходила с языка — он, видите ли, не привык пить, и его с рюмки разбирает. Жена его в Аббатство не ходила — она посещала тусклую эту молельню у вокзала. А Роуд все восхищался красноречием ректора, без конца превозносил красоту нашей литургии, величие, благородство. Стелла слушала, слушала, а потом со смехом сказала: «Бедненький мой Стэн. Ты для меня всегда Стэном останешься». Я никогда еще не видел человека настолько разозленного. Он побледнел весь.

Филдинг откинул со лба непокорные седые пряди и продолжал — уже в прежней своей театральной манере:

— Я и за ней, бывало, наблюдал — на званых обедах. Не только у себя здесь, а и в других местах, куда мы бывали званы. Наблюдал, как она делает наипростейшее — скажем, ест яблоко. Не разрежет его прежде начетверо, как мы, а очистит от кожуры все целиком, систематически, по кругу, затем нарежет меленько — приготовит полностью к еде. Ни дать ни взять шахтерская жена чистит яблоко для супруга. И ведь она же видела, как у нас принято, но ей и в голову не приходило, что надо подражать. Я восхищаюсь такой независимостью. Пола гаю, и вы тоже. Но не Карн — и не Роуд. Уж Роуда никак это не восхищало. Он косился на нее, и внутри у Роуда зрела, думаю, ненависть к ней. Зрело убеждение, что она — препятствие к успеху, единственная препона его блестящей карьере. А придя к такому выводу, что мог он предпринять? Развестись нельзя — развод нанес бы ему вред еще больший, чем строптивая жена. Роуд знал, как посмотрят в Карне на развод; Карн, не забывайте, — заведение церковное. И он убил ее. Рассчитал в деталях грязное убийство; пораскинув своим куцым ученым умишком, сфабриковал все требуемые улики, указующие на убийцу, которого не существует.

Но стоп! Тим Перкинс получил шестьдесят один балл — оценку невозможную, — значит, Перкинс сплутовал. Была и возможность у Перкинса — ему доверен был портфель. Снова Роуд пораскинул умишком и решил, что Тим открывал портфель и видел плащ, сапоги, перчатки. Видел кабель. Тогда Роуд и Перкинса убил.

С удивительной энергией Филдинг вскочил, налил, выпил. Лицо его было красно и выражало почти ликование.

Смайли встал.

— Когда вы будете в Лондоне? В четверг?

— Да, я условился с заведующим — мы завтракаем с ним в одном из этих мерзких клубов на Пэл- Мэле. Всегдашнее у меня невезение с клубами, а у вас? Но боюсь, теперь не слишком много смысла в нашей с ним беседе, раз вся эта история выйдет наружу. Даже и в репетиторы меня не возьмут. Смайли помолчал, подумал.

— Вечером в четверг прошу ко мне — отобедать. Если угодно, и переночевать. Я приглашу еще одного-двух знакомых. Компания составится. К четвергу самочувствие ваше улучшится. Поговорим. Возможно, я смогу помочь вам… в память Адриана.

— Благодарю вас. С удовольствием. Помимо той беседы, у меня к тому же в Лондоне разные мелкие дела требуют упорядочения.

— Хорошо. В без четверти восемь. Байуотер-стрит, Челси, дом 9-а.

Филдинг записал адрес в блокнот-календарь. Рука его нимало не дрожала.

— Галстук черный? — осведомился Филдинг с пером в руке, и некий бесенок толкнул Смайли ответить:

— Да, но это не суть важно. Минута молчания.

— Надо полагать, — начал Филдинг нащупывающе, — что на суде непременно получит огласку все связанное со мной и Тимом? Ведь в таком случае я человек конченый. Безвозвратно конченый.

— Не вижу, как можно избежать огласки.

— Но как бы ни было, а я уже гораздо лучше себя чувствую, — сказал Филдинг. — Гораздо.

Кратко простившись, Смайли вышел и быстрым шагом направился обратно в полицию — довольно твердо уверенный в том, что давно не встречал такого законченного лжеца, как Филдинг.

Он постучал в дверь кабинета Ригби и вошел, не дожидаясь ответа.

— Весьма опасаюсь, что вам придется арестовать Стэнли Роуда, — начал он и пересказал свой разговор с Филдингом.

— Шефу надо будет доложить, — морща лоб, сказал Ригби. — Вас не затруднит повторить у него свой