настроение, и самый воздух, — все это нужно мне постольку, поскольку поможет похлестче написать репортаж. Мне нужно только найти „угол зрения“. В этой ночи есть и горе, и любовь, и страх, исступление, боль и смерть — здесь разыгрывается вся драма жизни. Но мне на все это плевать, мне только бы подцепить что-нибудь такое, от чего у наших подписчиков завтра пойдет мороз по коже… рассказать бы им, к примеру, что во время переполоха у мисс Лины Джинстер удрал из клетки ее любимчик удав и полиция и пожарные все еще не могут его разыскать, а ЖИТЕЛИ ФЕШЕНЕБЕЛЬНОГО МНОГОКВАРТИРНОГО ДОМА В УЖАСЕ… Вот он каков я, господа хорошие, пальцы у меня желтые от табака, глаза усталые, от меня разит джином, вчерашней выпивкой, мне хоть тресни надо пробраться вон к тому телефону и продиктовать этот репортаж, тогда главный отпустит меня и можно будет заглянуть к Эдди и выпить еще стаканчик-другой виски с содовой и со льдом, вот тогда этот день для меня и в самом деле закончится. Но не судите меня слишком строго. Конечно, я продам вас со всеми потрохами. Ради красного словца не пожалею ни мать, ни отца, лишь бы раздуть сенсацию, — но по сути я не так уж плох. Не раз и не два я преступал границы порядочности, но в глубине души всегда хотел быть порядочным человеком. Я не говорю правды, и все-таки есть во мне некая горькая честность. Подчас я способен поглядеть себе прямо в лицо и сказать правду о себе и увидеть, каков я на самом деле. Я ненавижу притворство, и лицемерие, и обман, и бесчестность, знай я, что завтра конец света, — ах, черт! — какой номерок газеты мы бы выдали в последнее утро! И еще у меня есть чувство юмора, я люблю повеселиться, поесть, выпить, со вкусом поболтать, я человек компанейский, мне по нраву все волнующее великолепие жизни. Так что не будьте со мной чересчур суровы. Право же, сам я не так плох, как иные мои вынужденные художества».

Таковы расплывчатые и все же явственные приметы репортерского племени. Словно наш мир, так замаравший их своим грязным прикосновением, оставил на них еще и теплый след живой жизни — подкупающие добродетели своего богатого опыта, дал им зоркость и проницательность, непринужденность едких речей.

Двое или трое из них появились в закусочной и начали интервьюировать людей. Вопросы их казались до нелепости неуместными. Они подходили к девушкам помоложе и покрасивей, осведомлялись, не из горящего ли они дома, и тут же с простодушным видом спрашивали, принадлежат ли они к высшему обществу. И если девушка это подтверждала, репортеры тут же записывали ее имя и все чины и звания ее родителей.

Меж тем один из представителей прессы, весьма потрепанного вида субъект с распухшим красным носом и редкими зубами, вызвал по телефону свою редакцию и, сдвинув шляпу на затылок и развалясь на стуле так, что ноги торчали из кабины, докладывал о своих открытиях. Джордж Уэббер был среди тех, Кто стоял у самой кабины. Он заметил красноносого, едва тот вошел: что-то в этом потрепанном, прожженном субъекте притягивало взгляд; и сейчас Джордж только притворялся, будто слушает непринужденную болтовню окружающих, а на самом деле как завороженный ловил каждое слово этого человека.

— …Ну да, про то я и толкую. Валяй записывай… Прибыла полиция, — важно продолжал он, упиваясь слетавшими с языка избитыми словами, — прибыла полиция и окружила дом кордоном. — Короткое молчание, и красноносый с досадой проскрипел: — Да нет же, нет! Не эскадрон! Кордон!.. Что-что?.. Я говорю, кордон! Кордон… кордон!.. Фу, черт! — обиженно продолжал он. — Ты что, первый день в газете? Может, никогда не слыхал, что такое кордон?.. Записывай. Слушай… — Теперь он старательно подбирал слова, поглядывая на исчерканный листок бумаги, который держал в руке. — Многие жильцы дома принадлежат к высшему свету, и среди тех, кто помоложе, немало разных знаменитостей… Что? Как так? — вдруг резко произнес он, словно бы озадаченный. — Вон что!

Он быстро огляделся — не слышит ли кто, — и, понизив голос, снова заговорил:

— Ну да! Двое!.. Нет, только двое… Раньше вышла путаница. Старая дама нашлась… А я про что толкую! Когда начался пожар, она была совсем одна… понятно? Никого родных дома не было, а когда они вернулись, решили — она там застряла, как в капкане. А она нашлась. Внизу, в толпе. Она одна из первых вышла на улицу… Ага… только двое. Оба лифтеры. — Он еще понизил голос и, глядя в свои заметки, раздельно прочел: — Джон Инборг… шестьдесят четыре года… женат… трое детей… проживает на Ямайка-Куинз… Записал? — спросил он, потом продолжал: — И Герберт Эндерсон… двадцать пять лет… холост… проживает с матерью… Бронкс, Южный бульвар, восемьсот сорок один… Записал?.. Ясно. Ну, ясно!

Он снова огляделся и заговорил еще тише:

— Нет, вытащить не могли. Оба были в лифтах, поднимались за жильцами… понимаешь?.. а какой-то перетрусивший болван хотел включить свет, а впопыхах схватился за рубильник и выключил ток… Ясно. Вот именно. Они застряли между этажами… Инборга только что вытащили. — Он понизил голос чуть не до шепота. — Пришлось пустить в ход топоры… Ясно. Ясно. — Он кивнул в трубку. — Вот именно… дым. Когда вытащили, было уже поздно… Нет, больше никого. Только эти двое… Нет, еще не знают. Никто не знает. Администрация хочет замолчать это, если удастся… Что такое? Эй!.. Говори громче, слышишь? Чего ты там бормочешь! — громко, сердито прокричал он в трубку, потом минуту-другую внимательно слушал. — Да, почти кончился. Но было худо. Не сразу добрались. Началось в подвале, огонь поднялся по вытяжной трубе и на верхнем этаже вырвался… Ясно, знаю, — он кивнул. — Оттого-то и было так худо. Как раз под домом в два этажа рельсовые пути. Сперва побоялись затопить подвал, боялись, пострадает дорога. Пробовали огнетушители, да не одолели… Тогда уж выключили в туннелях ток и пустили воду. Наверно, Сейчас там такая пробка, поезда стоят, наверно, уже до самого Олбани… Ясно, выкачивают. Похоже, все уже почти кончилось, но было худо… Ладно, Мак. Хочешь, чтоб я тут еще поболтался?.. Ладно, — сказал он и повесил трубку.

Пожар кончился.

Услыхав, как отъезжает первая пожарная машина, миссис Джек и те, кто был с ней, вышли на улицу. На тротуаре стояли мистер Джек, Эдит и Элма. В отеле они встретили старых друзей и оставили с ними Эми и ее спутников.

Мистер Джек был отлично настроен, на него приятно было смотреть, чувствовалось, что он в меру выпил и закусил. Через руку у него было перекинуто дамское пальто, и теперь он набросил его на плечи жены.

— Это тебе послала миссис Фелдман, Эстер. Она сказала, ты можешь вернуть его завтра.

Все это время она была просто в вечернем платье. Она не забыла сказать вовремя служанкам, чтобы они надели пальто, но про свои пальто ни она, ни мисс Мэндл не вспомнили.

— Как это мило с ее стороны! — воскликнула миссис Джек, и при мысли о том, как добры оказались люди в час испытания, лицо ее засветилось радостью. — Какие все хорошие, правда?

Другие беженцы тоже недружно сбредались к дому и останавливались на углу, дальше которого полиция все еще их не пускала. Большая часть пожарных машин уже уехала, а оставшиеся тихонько подрагивали, готовые вот-вот сорваться с места. Одна за другой эти махины с грохотом отбывали. И вот уже полицейским ведено впустить жильцов в здание.

Стивен Хук попрощался и пошел прочь, а остальные перешли улицу и направились к дому. Со всех сторон люди устремились через арки во двор, забирая по пути горничных, кухарок и шоферов. Сразу вновь установились иерархия и порядок, и уже слышно было, как хозяева отдают распоряжения слугам. Монастырского вида аркады наполнились людьми, медлительной чередой вливающимися в подъезды.

В толпе теперь царил уже совсем не тот дух, что несколько часов назад. Все снова обрели привычную уверенность в себе, привычную манеру держаться. Непринужденности и дружелюбия, с какими люди отнеслись друг к другу в те тревожные часы, как не бывало. Казалось, теперь они даже немного стыдятся, что в волнении обнаружили необычную приветливость и неуместную сердечность. Каждый тесный семейный кружок замыкался в ледяной неприступности, в своей истинной сущности, возвращался в свою уютную келью.

В подъезде Джеков от стен еще пахло едким застоявшимся дымом, но уже пущен был ток и лифт работал. Миссис Джек слегка удивилась, что в лифте их поднимает швейцар Генри, и спросила:

— А что, Герберт ушел домой?

Генри, чуть помедлив, ответил ровным голосом:

— Да, миссис Джек.

— Вы все, наверно, выбились из сил! — ласково, со свойственным ей сочувствием сказала она. И продолжала: — Потрясающий был вечер, правда? Вы хоть раз в жизни видели такое волнение, такой