Да, сейчас Мак-Харг предстал перед Джорджем в самом лучшем своем виде — и такой он был поистине изумителен и великолепен!

После завтрака все пошли пройтись. Утро выдалось на редкость бурное. За ночь температура упала на несколько градусов, и вместо дождя, который то и дело налетал вчера, повалил снег — он кружил, подхваченный воющим ветром, и падал, падал, покрывая землю мягкими пушистыми пеленами. Над головой метались и стонали голые ветви. Вокруг была неправдоподобная бурная красота. Они ходили долго и далеко, взбудораженные непогодой, полные странной, бурной радости и печали, зная, что волшебство это ненадолго.

Наконец возвратились в дом, сидели у камина и разговаривали. Ликование, что владело Мак-Харгом с утра, улеглось, уступило место тихой внутренней работе, какому-то линкольновскому величию покоя и силы, которое Джордж уже заметил в нем накануне. Он достал старые очки в серебряной оправе и надел их, они странно шли к его некрасивому лицу с неправильными чертами, которые полны были, однако, редкостным обаянием. Он достал из кармана несколько нераспечатанных писем, прочел их, потом заговорил с Ридом. Джорджу не важно было, о чем беседуют старые друзья. Важно было другое, и Джордж запомнил это на всю жизнь: каков был при этом Мак-Харг, как он сидел и разговаривал, сцепив и выставив перед собой костлявые пальцы, и во всем его облике ощущалась неосознанная мощь, в речи — достоинство, мудрость, глубина мысли. Было в этом человеке подлинное величие, и сейчас угадывались глубинные источники его скрытой силы. Речь его была проникнута спокойной нежностью к старому другу. В нем чувствовалось неколебимое постоянство, незыблемая верность, которую ничто не изменит, даже если друзья снова расстанутся на двадцать лет.

Они отлично все вместе пообедали. Подано было вино, но Мак-Харг лишь пригубил его. После обеда, к великому облегчению Уэббера, Мак-Харг спокойно сказал ему, что во второй половине дня они вернутся в Лондон. Он ни словом не обмолвился о предполагавшейся поездке по Англии — поездке, которую накануне расписывал такими радужными красками. Быть может, то была просто мимолетная прихоть, а может быть, он отказался от своей затеи, почувствовав, что Джордж от нее совсем не в восторге… бог весть. Мак-Харг о ней больше не упоминал. Просто объявил, что они возвращаются в Лондон, и все тут.

Но сразу же, словно мысль о возвращении в город была выше его сил, с ним произошла новая перемена. (Джорджа всякий раз изумляло, как внезапно он преображался.) Опять им овладело лихорадочное нетерпение. К трем часам, когда они наконец выехали, он уже отчаянно себя взвинтил. Он был зол и еле сдерживался, как бывает, когда не терпится покончить с каким-то неприятным делом.

Они осторожно двинулись по выбеленной нетронутым снегом дороге, по которой сегодня не прошла еще ни одна машина, и славный старый уютный дом под широким карнизом, тепло укутанный снежным одеялом, остался позади; и как всегда, когда приходилось прощаться с людьми, которых — Джордж знал — он больше никогда не увидит, его захлестнула нестерпимая печаль. Прелестная хозяйка дома стояла в дверях и смотрела им вслед, подле нее, глубоко засунув руки в карманы бархатной куртки, стоял Рид. Автомобиль свернул, и Мак-Харг с Джорджем обернулись. Риды им помахали, и они помахали в ответ, и у Джорджа перехватило горло. Но вот те двое скрылись из глаз. Мак-Харг и Джордж снова были одни.

Они доехали до шоссе, повернули на север и помчались к Лондону. Оба молчали, каждый погрузился в свои мысли. Мак-Харг откинулся в угол, на спинку сиденья, тихий, отрешенный, ушедший в себя. Стемнело, а они так и не перемолвились ни словом.

Шофер включил фары, и опять на горизонте Джордж увидел необъятный зловещий отсвет ночи — дым, неистовство, сумбур безостановочной жизни ночного Лондона. А немного погодя автомобиль уже пробирался в путанице этих чудовищных джунглей и наконец свернул на Эбери-стрит и остановился. Джордж вышел и поблагодарил Мак-Харга, они пожали друг другу руки, обменялись несколькими словами и попрощались. Маленький шофер захлопнул дверцу, почтительно приложил руку к фуражке и снова примостился за рулем. Огромная машина заурчала и плавно унеслась во тьму.

Джордж стоял на краю тротуара и смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду. Он знал — быть может, случай еще сведет их с Мак-Харгом, и они поговорят, и снова расстанутся, но никогда уже не будет так, как в эту их первую встречу, ибо чему-то, что возникло между ними, пришел конец, и впредь каждый пойдет своим путем: он к своему завершению, Мак-Харг — к своему, а чье лучше, этого не ведает никто.

К весне, когда Джордж вернулся в Нью-Йорк, ему казалось — новая книга уже почти готова. Он снял небольшую квартирку близ Стайвесант-сквер и засел за работу, работал, не давая себе ни дня передышки, стараясь поскорей все закончить. Думал, на это за глаза хватит двух месяцев, но, как всегда, не сумел правильно рассчитать время и лишь через полгода довел рукопись до такого состояния, что она его удовлетворяла. Вернее, до такого состояния, когда уже можно было нести ее в издательство, ведь он никогда не был по-настоящему удовлетворен тем, что написал. Казалось, задуманное всегда отделяет от написанного неодолимая пропасть, и он спрашивал себя, есть ли на свете такой писатель, который, спокойно глядя на свое творение, мог бы сказать по совести:

«Здесь выражены именно те мысли и чувства, какие я хотел выразить, — не больше и не меньше. Все сказано именно так, как надо, лучше не скажешь».

Если подходить с такой меркой, конечно, новая книга не удовлетворяла. Он знал ее недостатки, знал, где не сумел дотянуть. Но знал и другое. Он вложил в нее все, что мог, на большее пока не способен, и потому не стыдился ее. Он вручил увесистую рукопись Лису Эдвардсу и, передав ее с рук на руки, вздохнул с облегчением, словно с души и совести свалился тяжкий груз, который он влачил долгие годы. Теперь все кончено, и дай бог забыть об этой книге и никогда больше к ней не возвращаться.

Но так не бывает. Лис прочел рукопись, с обычной своей застенчивой прямотой сказал, что книга хорошая, и предложил кое-что переделать: здесь несколько сократить, там немного добавить, кое-где перестроить. Джордж яростно спорил, потом взял рукопись домой, снова засел за работу и сделал все, что советовал Лис, — не потому, что так хотелось Лису, а потому, что он сам понял: Лис прав. На это ушло еще два месяца. Потом надо было дождаться гранок, прочесть их, выправить — и прошло еще полтора месяца. С тех пор, как он вернулся из Англии, миновал уже чуть не год, но теперь работа и в самом деле кончена и наконец-то он свободен.

Выход книги намечался на весну 1936 года, и чем ближе подходил срок, тем Джорджу становилось тревожней. Когда вышла в свет его первая книга, бешеные кони и те не могли бы умчать его из Нью-Йорка, он хотел быть тут же и ни в коем случае ничего не упустить. Он был начеку, читал все обзоры, дневал и ночевал в кабинете Лиса и каждый день ждал — вот-вот случится что-то необыкновенное, но надежда эта не сбылась. Вместо этого посыпались письма из Либия-хилла, начались тошнотворные встречи с охотниками за знаменитостями. И теперь, наученный горьким опытом, он как огня боялся появления книги и решил непременно уехать, да притом подальше. Нет, он не думал, что все повторится, однако же приготовился к худшему, и если худшее произойдет, не желает он при этом присутствовать.

Ему вдруг подумалось о Германии, и он остро по ней затосковал. Из всех стран, в которых он побывал, она после Америки была ему милее всех, там он чувствовал себя почти как дома, быстро, легко и естественно, как нигде, сходился с людьми, и они прекрасно понимали друг друга. И притом, казалось ему, нет на свете другой страны, которая была бы исполнена такой непостижимой тайны и очарования. Он бывал в Германии не раз, и она неизменно пленяла его. И вот теперь, после годов изнурительного труда, одна мысль о Германии означала для него душевный мир и покой, радость и прежнее очарование.

В последний раз Джордж был в Германии в 1928 — начале 1929 года, тогда он долго, медленно выздоравливал в мюнхенской больнице после драки в пивной. Перед этой дурацкой историей он жил некоторое время в маленьком городке в Шварцвальде, и, помнится, все там были до крайности взбудоражены в связи с происходившими тогда выборами. В политической жизни царил хаос, сбивало с толку множество разных партий, и коммунисты получили поразительно большое число голосов. Народ был встревожен, обеспокоен, в воздухе ощущалось приближение катастрофы.

На этот раз все оказалось иначе. Германия стала другая.

С самого 1933 года, когда совершилась эта перемена, Джордж читал в газетах вести о событиях в Германии сперва с удивлением, поражаясь и не веря, потом с отчаянием, со свинцовой тяжестью на сердце.