докладом к генералу Витгенштейну сообщить, что город Борисов наш, а дивизия Партуно сложила оружие.

После такого сообщения гусарам пришлось развернуться на узкой тропе и двинуться назад, в расположение корпуса. Уже совсем стемнело, затихли звуки боя на обоих берегах реки, и стал отчетливо слышен странный волнообразный шум, словно сама река убыстрилась, встрепенулась, заклокотала, стряхивая с себя ледовое оцепенение.

— Что это? — удивился Георгиадис.

Валериан, не отвечая, махнул рукой Снегиреву, показывая, чтобы вел полк дальше, а сам свернул влево, помня, что где-то в трети версты должен стоять небольшой бугор, за который несколько часов спорили два батальона — наш и французский, но осталась высотка все же у нас. Тарашкевич со своими людьми двинулся следом.

Первое время ехали осторожно, то нагибаясь, то раздвигая руками ветки, а выехав на опушку, пустили коней резвее. Через четверть часа гусар остановил пехотный секрет. Валериан с Георгиадисом спешились и, ведомые мушкетерским поручиком, двинулись вперед, вверх. Мушкетер шел весело, Мадатов не отставал, а Георгиадиса несколько раз приходилось ждать. Он явно был болен, кашлял, хватался за грудь и горло, но упрямо продолжал месить снег. Один раз Валериан предложил было вернуться, но Артемий Прокофьевич яростно замотал головой и зашагал дальше.

По всему склону стояли наши посты, но поручик знал верное слово, и они без препятствия взошли на вершину высотки. Когда остановились, Георгиадис вновь зашелся в кашле, прикрывая рот шапкой, а Валериан подошел к обрыву. Сколько хватало глаза, берег был усеян кострами. Каждый был не велик и не ярок, но собранные вместе они освещали прибрежную полосу, словно трехсвечовые шандалы ломберный стол. Очажки пламени окружали темные силуэты, и такие же тени бродили между кострами, и странный, рокочущий шум поднимался над сборищем.

— Это же голоса, — сказал оправившийся Георгиадис. — Господи, здесь же десятки тысяч! Один проронит слово, другой, а вместе — звучат словно прибой. Я вот и думал — откуда же здесь может быть море?

— Великая армия, — проронил мрачно Валериан. — То, что от нее осталось сегодня.

— Я понял, что они уже переправились.

— Кто еще может драться — да. Почти все на том берегу. Только Виктор еще держится перед мостами.

— Скоро уйдет, — сказал поручик. — Замечено было перед самой темнотой, что саперы разбирают завалы. Там же все свалено в огромные кучи: повозки, трупы — лошадиные и людские. Чтобы отойти в порядке, надо расчистить проход, иначе — накроем их разом. Всю ночь будут работать.

— У них еще остались силы? — удивился Георгиадис.

— У тех, что остались, — да, — твердо ответил Валериан.

— Дерутся они хорошо, — подтвердил поручик. — И саперы, господа, у них знатные. Как только они ставили эти мосты!

— Да-да, — оживился Артемий Прокофьевич. — Ведь Наполеон после Красного[19] распорядился уничтожить понтоны, чтобы не держали армию. Стало быть, здесь наводили только из подручного материала.

— Рубили лес, разбирали ближайшие избы. Вязали козлы, ставили, стелили настил. Все по пояс, по горло и воде. У кого кончались силы — тонул. Кто еще мог — добирался до берега и застывал.

Георгиадис невольно схватился обеими руками за отвороты шинели, прикрывая горло, и не верящими глазами взглянул на Мадатова.

— Точно так, — закивал головой и поручик. — Считайте ноябрь на середине. Такие холода. Река практически стала. А они только — да здравствует император! И в воду, словно на батареи, под картечь да под ядра.

— А ведь мы их все-таки одолели! — тихо сказал Артемий Прокофьевич после минутного молчания.

— Еще не всех, — отозвался поручик. — Сколько-то на тот берег ушло с Неем и Удино. Сколько-то тысяч здесь, у Виктора.

Георгиадис повернул голову к левому плечу и медленно повел взгляд вдоль берега.

— Тысяч двадцать — двадцать пять, я так думаю.

— Это не солдаты, это жарильщики.

— Что? — не понял статский советник.

— Жарильщики, — повторил поручик. — Сами французы их так зовут. Толпа, без оружия, без силы, без воли. Переползают от утра и до ночи, от костра до костра. Жарятся сами, жарят трупы. В основном, лошадиные, но говорят, что не брезгуют и человечиной. Охвостье!

— Только подумайте, господа! — оживился Георгиадис. — На одном небольшом пространстве, и какие два проявления натуры человеческой: низость и высота. Эти самоотверженные саперы, и — этот сброд, дрожащий у пламени. А, кстати, чего они ждут? Мосты ведь свободны. Вы видите, князь?

Мадатов всмотрелся. По узким ниткам двух мостов, уходящих в черноту ноябрьской ночи, только время от времени проскальзывали случайные силуэты.

— Видно отсюда плохо, но кажется, что войска переправились.

— Еще до темноты, — разъяснил мушкетер. — Теперь осталось только очистить проходы, как я говорил, и Виктор может уйти.

— Чего же ждут эти ваши «жарильщики»? Впрочем, я и сам понимаю. Здесь свет, здесь тепло, а там, на той стороне, — угрюмая неизвестность. Так и будут греться и ежиться до утра.

— А со светом и мы нажмем, — оживился поручик. — Осталось чуть-чуть надавить — и хрустнут. Мосты, конечно, зажгут, тут мы им не помешаем, но остальное уж будет наше. Да и кавалерии есть где погулять. Казаки наши еще на конях, и ваши гусары, господин полковник, наверное…

Он взглянул на Мадатова и оборвался. Суровое лицо гусарского офицера еще больше заострилось и будто окаменело. Заиндевевшие бакенбарды обрамляли напряженные скулы и длинный нос, вытянувшийся подобно копью. Георгиадис приблизился и мягко положил руку на плечо Валериану:

— Вы, князь, кажется, и рассвета не собираетесь дожидаться. Один, без полка, саблю вон и — марш-марш!

Валериан опомнился, разжал ладонь и убрал руку с эфеса. Клинок скользнул в ножны.

— Какой полк, господин статский советник? Он остался там, под Борисовым. А здесь лишь две с лишним сотни, да еще память и ненависть…

Как только начало светать, первые русские ядра упали на берег Березины. За ночь саперы французов все-таки сумели расчистить проход к переправе, растащить по сторонам санитарные и обозные фуры, кареты, которые полковники и генералы тащили еще от самой Москвы, зарядные и казначейские ящики — словом, весь обоз, которым обросла великая армия во время своего летнего похода на Москву и осеннего отступления. Не удалось лишь достать, выдолбить из схватившейся земли трупы конские и людские. Потрепанные батальоны маршала Виктора уходили к мостам и буквальном смысле слова по трупам своих же товарищей.

Витгенштейна разбудили в четыре часа и сообщили, что неприятель оставляет позиции. Генерал приказал сжимать кольцо, тесня французов, но не открывать огонь, не побуждать к сражению. Но только лишь развиднелось, наши батареи, продвинувшиеся на версту, а где и на две, открыли огонь. И берег зашевелился, вскинулся, закипел.

Те, кто коротал морозную ночь у огня, кто еще сохранил способность двигаться, кинулись к переправе. Но арьергард Виктора уже был за серединой реки, и тогда командир французских саперов, генерал Эбле приказал поджечь заложенные заряды.

Пламя охватило ближние козлы, настил, перила. Передние отшатнулись в испуге, но задние напирали, страшась русских ядер, русского мороза, русских сабель и пик. Люди падали в воду, люди бежали по льду, перескакивая через трещины и промоины, проваливались, тонули, просили помощи, но никто не способен был протянуть руку даже ближнему, даже близкому человеку. Здесь каждый был за себя и один против всех.

Какие-то отчаянные головы еще пробовали сопротивляться. Кто-то сумел сохранить пули и порох, у