даст Моррис, за кого бы ты высказался?

Мальчишка расплылся в улыбке, довольный тем, что и ему досталась доля в удовлетворении мести.

– Конечно за тебя, Нат!

– Спасибо. А теперь ты и мистер Моррис окажете мне любезность перенести вещи в мою каюту.

Дринкуотер наслаждался роскошью уединения, которую давала ему собственная крошечная каюта. Она располагалась на главной палубе, между двумя двенацатифунтовыми пушками, и разбиралась, если корабль готовили к бою. Ему теперь не досаждала постоянная суета кокпита, и он мог почитать в тишине и покое. Возможно, самым большим удовольствием от нового назначения стало право входить офицерскую кают-компанию и наслаждаться обществом Вилера и Дево. Эпплби, хотя по рангу и не был полноправным членом этого общества, являлся частым его гостем, практически завсегдатаем. В Нью-Йорке Дринкуотер обзавелся новым мундиром и шляпой с пером, но без галуна, так чтобы его наружность была соответствующей новому рангу, однако без излишней претенциозности. Зато без трофейной шпаги «на бедре левого борта», как шутил Дево, Натаниэль появлялся на палубе редко.

С каждым днем он все глубже вникал в многообразные обязанности морского офицера, ибо между кораблями и городом постоянно сновали шлюпки, но его участие в общественной жизни ограничивалось происходившими иногда на других судах зваными обедами. В отличие от Вилера и Дево он воздерживался от развлечений, которые нью-йоркский свет предоставлял морским и гарнизонным офицерам. Отчасти это объяснялось застенчивостью, отчасти верностью Элизабет, но по большей части фактом, что теперь у обитателей кают-компании появился младший коллега, на которого можно было без труда перекладывать часть своих обязанностей.

Главным развлечением для Дринкуотера стало чтение. Книжные лавки Нью-Йорка и походная библиотечка хирурга отрыли для него Смоллетта, и он последовательно свел знакомство с Хамфри Клинкером, коммодором Траннионом и Родериком Рэндомом.28

Именно последнее так часто наводило его на мысли об Элизабет. Романтический образ ждущей женщины овладел им с такой силой, что он стал сомневаться в реальности самой Элизабет. То, что он любил ее, теперь уже не вызывало сомнения. Образ девушки витал рядом с ним в жутких болотах Каролины, и ему начинало казаться, что она служит талисманом, защищающим его от любого зла, особенно от Морриса.

В его вражде с Моррисом крылось нечто большее, чем просто неприязнь. Дринкуотер был убежден, что этот человек является его злым гением. Семена этого чувства упали два года назад на почву естественного страха, питаемого юным мичманом, и дали всходы под воздействием цепи дальнейших событий, складывающихся в воображении в цельную картину. То, что эти события послужили становлению сильного и решительного характера мичмана, не брались им в расчет. Разве не могли остаться для него неизвестными порочность Морриса и судьба Шарплза? Разве не мог кто-нибудь иной оказаться на рее в момент, когда марсовый попросил о помощи? Разве не могли послать на бак другого мичмана, когда надо было попросить Кейт Шарплз сойти вниз в тот день в Спитхеде?

Но теперь в нем укоренилось убеждение, что зло Морриса имеет некое сверхъестественное выражение. Для Дринкуотера оно проявлялось в форме видения, кошмара, возникшего в болотах Каролины и время от времени настигавшего его вновь, порождая необоримый ужас.

Первый раз это случилось, когда он забылся тяжким сном после взятия «Креолки», потом повторилось во время шторма у мыса Гаттерас. Еще дважды мучительное видение представало перед ним во время стоянки «Циклопа» в Нью-Йорке.

Всегда оно являлось в облике белой женщины, бледной как смерть, неотступно следующей за ним, то приближаясь, то отдаляясь, но никогда подходившей совсем близко. Иногда черты ее лица напоминали Крэнстона, иногда – Морриса, а иногда – что всего страшнее – Элизабет, но Элизабет с лицом Медузы Горгоны, заставлявшим его трепетать, видение сопровождалось звуком, похожим на отдаленное бренчание цепи, скрип блоков или звяканье помп «Циклопа»…

Поэтому Дринкуотер с облегчением воспринял весть о переводе Морриса. С момента своего назначения Натаниэль ни разу не воспользовался случаем употребить полученную власть против Морриса, и с огромной радостью в душе узнал, что того переводят на один из кораблей дивизиона контр-адмирала Дрейка. Возможно, что в конечном итоге все его страхи были беспочвенными, и являлись плодом чрезмерного нервного напряжения…

Но в то утро, когда Моррису пришло время уезжать, Дринкуотера вновь одолели сомнения. Он читал в уединении своей каюты, когда дверь рывком распахнулась. В дверном проеме стоял Моррис. Мичман был пьян и сжимал в руке измятый лист бумаги.

– Пришел попрощаться с тобой, мистер долбанный Дринкуотер… – он запинался, едва глядя из под отекших век. – Хочу сказать, что между тобой и мной осталось неулаженное дельце… – и он попытался хихикнуть, пуская изо рта пузыри. – И правда, чудно… Ты и я могли стать друзьями… – в его глазах блеснули слезы, и до Дринкуотера медленно стал доходить ужасный смысл, крывшийся за словами Морриса. Тот шмыгнул носом, и утер сопли рукавом. Потом опять хихикнул.

– У меня тут письмо… от сестры… у нее есть пара знакомых в Адмиралтействе. Она пообещала мне, что с помощью своего алькова сделает меня пост-капитаном… Что ты на это скажешь, чертов мистер Дринкуотер? Разве это не самая приятная новость в твоей жизни? – он сделал паузу, чтобы посмеяться над своей грубой шуткой. Потом улыбка сошла с его губ, как и пьяная вальяжность. Угроза, которую он собирался произнести, шла от самого сердца, да еще подогревалась ромом:

– А если так, то я смогу уничтожить тебя и твою мисс Бауэр. Я сделаю это… Богом клянусь…

При упоминании имени Элизабет Натаниэль почувствовал уже знакомую ему холодную ярость. Моррис навзничь полетел на палубу. Дринкуотер наполовину вытащил шпагу из ножен, но презрение, которое пробуждала распростертая у его ног фигура противника, отрезвила его. Он захлопнул хлипкую дверь каюты и задвинул шпагу назад. Снаружи доносилось шарканье – это Моррис пытался встать.

Дринкуотер стоял посреди каюты, постепенно его дыхание стало возвращаться в норму. Его трясло, как осиновый лист на ветру, и он поймал себя на том, что смотрит на картину с изображением «Алгонкина», подаренную ему Элизабет, и которую доступное теперь уединение позволило повесить на стену. Натаниэль ущипнул себя, чтобы убедится, что это не сон…