Для широких кругов интеллигенции, тяготевшей к замене социальных проблем проблемами моральными, учение Толстого нашло благоприятную почву. Общественные настроения были понижены, энергия упала, дух активизма рассеялся. Л. Н. Толстой проповедывал «неделание», «непротивление злу», личное самоусовершенствование, и на все это стали ссылаться люди, общественно равнодушные, ленивые, впавшие в уныние и отчаяние (Вл. И. Ленин в своей известной статье «Лев Толстой как зеркало русской революции», говоря о «кричащих противоречиях во взглядах, учениях, в школе Толстого», указывает, что в произведениях Толстого раскрывается, с одной стороны, «замечательный, сильный, непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши, — с другой стороны, толстовец, т. е. истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который публично бия себя в грудь, говорит: «Я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием, я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками». Цитирую по сборнику «Ленин и Толстой», изд-во «Коммунистической академии», М. 1928).

Это была эпоха безвременья. Революционное народничество было уже в прошлом, а возникновение организованного рабочего движения было еще в будущем. Шел сложный процесс смены патриархально- земледельческой культуры промышленно-капиталистической. Народники эту смену переживали драматически.

Очень ценные воспоминания об общественных настроениях тех лет оставил В. В. Вересаев (Вересаев (Смидович) Викентий Викентьевич (род. в 1867 г.). Беллетрист. Собрание его сочинений издано Марксом в 1913 году и повторено «Книгоиздательством писателей в Москве». В 1896 году вспыхнула знаменитая стачка ткачей, оказавшая на складывающееся миросозерцание Вересаева решающее значение — он примкнул к литературному кружку марксистов. В таких своих больших произведениях, как «Без дороги» (1895), «Поветрие» (1897), «На повороте» (1902), «К жизни» (1908), «В тупике» (1922) Вересаев изобразил разнообразнейшие настроения русской интеллигенций и в особенности той ее части, которая бродила сперва без дороги и сделала позже поворот, приведший ее к активному участию в борьбе за новые формы жизни. Герои Вересаева целиком на стороне рабочего движения. «В тупике» изображает новый прилив колебаний и сомнений тех групп русской интеллигенции, которые после Октября почувствовали себя «в тупике». Широкой популярностью пользуются книги Вересаева «Пушкин в жизни» (он давний и усердный пушкинист) и «Гоголь в жизни». О Чехове им напечатаны воспоминания — «А. П. Чехов и встречи с ним» (в «Красной панораме» за 1929 год, № 28)) в «Автобиографической справке» («Русская литература XX века», под ред. Венгерова): «Активное народничество, — говорит Вересаев, — в это время шло уже сильно на убыль. Начинало распространяться толстовство, культ Платона Каратаева (Платон Каратаев — одно из действующих лиц в романе Л. Н. Толстого «Война и мир» — солдат-философ, основы миросозерцания которого предвосхищают позднейшие философские положения «неделания» и «непротивления»), усердно читались «Основы народничества» Юзова, статьи о русских сектантах. Во мне лично такое народничество симпатий не возбуждало, веры в народ не было, было только сознание вины перед ним и стыд перед ним за свое привиллегированное положение. Но путей не виделось. Борьба представлялась величественной, привлекательной, но трагически бесплодной борьбой гаршинского безумца против «красного цветка» (Герой рассказа Гаршина — безумец, посвятивший свою жизнь борьбе со злом, олицетворенном в «красном цветке»).

Чехов в эти годы был уже автором целого ряда произведений, в которых он дал отклик общественным настроениям эпохи. Но не случайно название сборника его рассказов «В сумерках», как не случайны и те пессимистические настроения, которые звучали и в «Именинах», и в «Припадке», и в «Скучной истории». Если не останавливаться на том влиянии, которое в известной мере оказало на Чехова толстовство, о чем мы будем говорить позже — в связи с той внутренней эволюцией, которую переживает Чехов, освобождаясь от «поклонения чужим мыслям», если миновать это толстовские влияния, то как определить место Чехова среди наиболее ярких представителей идеологических направлений, характеризующих восьмидесятые годы?

Что Чехов не был проповедником «чистой поэзии» в духе Фофанова, Ясинского, Минского — об этом говорят все его рассказы, написанные между 1884–1888 гг. И «На пути», и «Верочка», и «Огни», и «Именины», и «Припадок» и «Скучная история — неизменно ставят проблемы о смысле и цели существования. Это произведения «большой темы», на что и обращала внимание современная Чехову критика. Правда, Чехов не решает этих вопросов, убежденный, что не дело художника разрешать их. Дело художника — повторяет Чехов — лишь правильно поставить ту или иную проблему. Дело «специалиста» их разрешить.

Нельзя причислить его и к сторонникам проповеди «малых дел». Правда, его «Иванов» говорит: «Не женитесь ни на еврейках, ни на психопатках, ни на синих чулках, а выбирайте себе что-нибудь заурядное, серенькое, без ярких красок, без лишних звуков. Вообще всю жизнь стройте по шаблону. Чем серее и монотоннее фон, тем лучше. Не воюйте в одиночку с тысячами, не сражайтесь с мельницами, не бейтесь лбом о стены… Заприте себя в свою раковину, и делайте свое маленькое, богом данное дело».

И это принимали за проповедь «малых дел», будто бы разделяемую самим Чеховым. Но Чехов в огромном письме к А. С. Суворину, накануне постановки в Александринском театре «Иванова», дал подробнейший анализ образа своего героя, подчеркивая, что все его речи о малых делах являются лишь выражением душевной усталости.

Нет, Чехов глубже и шире философии «малых дел». Но так же, как и большинство интеллигенции восьмидесятых годов, он склонен социальные проблемы подменить проблемами моральными. Очень в этом отношении характерны строки его письма к Плещееву по поводу повести «Именины». Плещеев недоумевает: кому же симпатизирует Чехов, кого он любит — либеральную Ольгу Николаевну, героиню повести, или консервативного ее мужа? Не смеется ли он над человеком шестидесятых годов, показанном в карикатурном виде, и не потерял ли он уважение к земству? Чехов отвечает на это: «Если мне симпатична моя героиня Ольга Михайловна, либеральная, бывшая на курсах, то я этого в рассказе не скрываю. Не прячу я свое уважение к земству, которое люблю, и к суду присяжных. Правда, подозрительно в моем рассказе стремление к уравновешиванию плюсов и минусов. Но ведь я уравновешиваю не либерализм и консерватизм, которые не представляют для меня главной сути, а ложь героев с их правдой».

И дальше — по поводу затронутых Плещеевым вопросов — он категорически протестует против тех, кто «ищет тенденции» в его произведениях, — против тех, кто хочет видеть в нем «непременно либерала или консерватора». И заявляя о том, что он «не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индиферентист», Чехов развертывает свою программу:

«Я хотел бы быть свободным художником — и только, и жалею что бог не дал мне силы, чтобы быть им. Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах, и мне одинаково противны как секретари консисторий, так и Нотович с Градовским (Нотович — издатель либеральной газеты в Петербурге восьмидесятых — девяностых годов, Градовский — публицист-либерал). Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в науке, в литературе, среди молодежи… Поэтому я одинаково не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к ученым, ни к писателям, ни к молодежи. Фирму и ярлык я считаю предрассудком. Мое святое святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновенье, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались. Вот программа, которой я держался бы, если бы был большим художником». (Из письма к А. Н. Плещееву, 1888 года 4 октября.)

Так отвечает он на вопрос о своих убеждениях. Желая остаться в «стороне от схватки», Чехов и не пытается разрешить социальных противоречий. Но не потому ли это, что он не понимает предпосылок, создающих «схватку», как не понимает причин социальных конфликтов и противоречий? Мы помним его рецепт борьбы с нищенством: научитесь ценить чужую копейку, воспитайте всех в уважении к труду, и нищенство исчезнет «само собой».

Широкая программа, заявленная Чеховым-художником, соответствует и той программе, которую он разделяет как общественный деятель. Когда он получил от одного петербуржца письмо, извещавшее о состоявшемся соглашении нескольких молодых литераторов печатать объявления друг о друге на своих книгах, причем в это соглашение включались «лица более или менее солидарные», Чехов очень сердито заявил, что «солидарность молодых литераторов невозможна и ненужна». «Солидарность и прочие штуки» он понимает «на бирже, в политике, в делах религиозных, а для того, чтобы помочь своему коллеге уважать