Николаевна приложила ладонь к ее пылающему лбу – у дочери определенно был жар. Она заметалась в поисках градусника. Нашла его, сама сунула дочери под мышку. Ужас: столбик ртути почти зашкалил… тридцать девять и семь!
– Я вызываю «Скорую»! – адресуясь скорее к себе, нежели к дочери, сказала Анна Николаевна. – Ты же вся горишь, детка… как в огне!
Ей показалось, что прошла целая вечность, прежде чем раздался звонок. В квартиру вошел врач – совсем молодой парень, лет двадцати семи. Осмотрел и прослушал Оксану, вколол жаропонижающее. Сказал, что больную следует срочно госпитализировать и что точный диагноз ей поставят в стационаре, после более тщательного медицинского обследования.
Оксана не хотела, чтобы ее везли в какой-то госпиталь. Но она действительно чувствовала себя очень, очень худо. Единственное, что обошлось без носилок: мама и молодой врач осторожно, под руки, довели ее сначала до лифта, а затем усадили – вернее, уложили – в карету «Скорой»…
Мужчина, сидевший в кресле пассажира серебристого авто «Фольксваген Пассат», припаркованного во дворе шестиэтажного дома на Саксаганьского – а именно во двор выходят жилые подъезды, – вдруг выбрался из салона и, подойдя довольно близко к «Скорой», не без интереса стал наблюдать за происходящим.
Когда водитель «Скорой» завел движок, он тоже поторопился вернуться в машину.
– Ну шо там?! – нетерпеливым тоном сказал водитель, крупногабаритный мужчина лет тридцати пяти. – Так это шо, за н е й приехали?
– Получается, что так. – Его коллега, сотрудник ЧОП «Славутич-Щит», задумчиво почесал кончик носа. – Знаешь, что-то о н а совсем херово выглядит… Врач и мамаша ее почти что на руках из парадного вынесли!
– Так шо будем делать? – спросил водитель (а они здесь караулили уже около четырех часов кряду). – Сюда она, млин, на тачке пригреблась… И маманя ее встречала! А теперь вот… это вот! Ну и как теперь быть?!
Его коллега тем временем закрепил на голове скобку с микрофоном. Ответили ему тотчас же. Сотрудник выставленной на Саксаганьского «наружки» доложил обстановку. «Скорая» выехала со двора… Водитель «Пассата» завел движок и тронулся следом.
– Значит, так! – прозвучало в наушном динамике после минутной паузы. – Слушайте сюда…
– Слушаю.
– Едьте, значит, за этой самой «Скорой»…
– Уже едем. Сидим у них на хвосте.
– Добро. Припаркуйтесь неподалеку от той больницы, куда ее привезут. Когда ситуация с ней прояснится… вот тогда и получите исчерпывающие инструкции.
Гайдукова содержали под замком, в подвальном помещении, расположенном под фундаментом бывшей школы. Когда-то, в незапамятные времена, в этот подвал сгружали уголь и дрова (в здании до недавних пор имелось лишь печное отопление). Единственное окошко со стороны торца здания теперь было забрано толстой решеткой, а вход в само помещение преграждала обшитая металлом добротная дверь. Некоторое время назад Гайдуков и двое его местных коллег в свободное от дежурства время покрасили полы и оконные рамы в здании, а также избавили от накопившегося за годы бесхозяйственности хлама этот вот довольно просторный подвал. Кроме оборудования бойлерной, установленной несколько месяцев назад, здесь, в общем-то, почти ничего не было из обстановки. Разве что скамейка да брошенный на пол поролоновый матрац и цинковое ведро, которое принес вместе с пластиковой бутылкой, наполненной водой, Тимоха – выполнявший, ясное дело, волю приехавшего на базу начальства.
Сначала Гайдуков вел себя как малость пришибленный. Наручники с него, прежде чем запереть в подвале, который таким образом превратился в нечто среднее между «губой» и карцером, сняли. Некоторое время он сидел на скамейке, обхватив руками голову. В таком отчаянном положении он провел два или три часа, а может, и поболее. Уж слишком неожиданным и даже абсурдным было то, что произошло здесь нынешним утром. Потом он вдруг вспомнил, что Оксана сунула ему, буквально в последний момент, при расставании, какую-то записку. К счастью, эти мужики не догадались залезть в задний карман его шорт – бумажку он определил именно туда…
Андрей достал из кармана сложенный вчетверть лист писчей бумаги. Наверное, Оксана собиралась написать письмо… но на листке было лишь его начало, так сказать, преамбула. Возможно, это был лишь черновик записки, которую Оксана Палей намеревалась через Юрия Гайдукова передать Андрею, до которого она весь последний месяц не могла ни дозвониться, ни послать хотя бы SMS-сообщение. Оставалось лишь гадать. Как бы то ни было, она считала это важным, раз сунула Андрею эту бумажку, когда они впопыхах прощались… даже не подозревая о надвигающихся на них неприятностях.
Он подошел к небольшому зарешеченному окошку, которое находилось почти на уровне потолка. У Оксаны красивый каллиграфический почерк. Сочившегося через прутья света было достаточно, чтобы прочесть это обрывочное, незаконченное послание…
«Андрюша, коханый мой!
Давно, уже с месяц, не получала от тебя весточек. Я помню, ты говорил, что какое-то время не сможешь ни приехать, ни даже позвонить. У тебя такая работа, я все понимаю. Ты сказал, что дашь о себе знать, как только сможешь. Но я все равно очень по тебе скучаю. Потому что ты единственный, кроме мамы, человек, о котором я думаю каждую минуту и без которого, наверное, теперь уже не смогу жить… Не знаю, милый, смогу ли передать тебе это письмо. Есть кое-что важное, что я должна… обязана тебе сообщить. На днях была на осмотре у врача. По собственной инициативе. Подтвердилось то, о чем и сама уже догадалась: я беременна, Андрюша. Срок небольшой, 6-я примерно неделя. Знаешь, для меня это очень, очень хорошая новость. На днях собираюсь сообщить маме, но сначала хочу ее подготовить, а то она у меня сильно впечатлительная.
Андрюша, милый, я тебя… я с тобой…»
На этом письмо – вернее, черновик письма – обрывалось. Но уже и того, что Гайдуков прочел, хватило, чтобы у него душа обвалилась в пятки…
Он вновь уселся на скамейку, надолго замерев в позе роденовского «Мыслителя». Теперь-то он врубился, почему Оксана так странно себя вела. Во-первых, она практически не пила принесенное ею же шампанское, лишь пару раз пригубила из своего фужера. Во-вторых, попросила его не курить при ней (таких замечаний он прежде от нее не слышал). В-третьих, когда они занимались любовью, она… осторожничала, что ли, была чуточку другой, нежели прежде. Ну и самое главное: Оксана несколько раз как будто пыталась с ним заговорить о чем-то важном. Раза два или три так и сказала: «Андрей, мне нужно кое-что сообщить…» Но, видно, откладывала серьезный разговор на потом, на утро, на тот час, когда он, Гайдуков, сам хоть что-то расскажет ей о своих ближайших жизненных планах.
А что он, спрашивается, мог сказать? Только то, что у него покамест довольно неопределенная ситуация. И что он, хотя и дорожит этими их отношениями, вынужден будет, наверное, как только получит новый паспорт, податься на заработки: у самого заначка почти кончилась, а Юрий не обязан содержать своего взрослого братца, поскольку у него на плечах собственная семья.
«Что ж эти сволочи удумали? – сверлила его мозг одна и та же мысль. – Лишь бы они не вздумали как- то преследовать Оксану… ну при чем тут она? При чем тут женщина, да еще и… беременная? Нет, им нельзя об Оксане ничего рассказывать! А то будет еще хуже… Ах ты ж боже мой! Ну что же делать, как же отсюда выбраться?..»
Он вдруг встрепенулся. Записка! Ее нельзя оставлять. В следующий раз эти сволочи могут его обыскать. Если Оксанкина записка попадет к ним, это может еще сильнее усугубить ситуацию. Значит, он должен ее уничтожить…
Гайдуков порвал письмо на мельчайшие клочки, чтобы его невозможно было прочитать…
Несколько раз он принимался дубасить кулаками в окованную металлом дверь. Хотел переговорить с «керiвником», узнать, почему его здесь держат, как арестанта. Ну или со старшим, который, кажется, вертит даже самим Криворучко. Вспомнил наконец, где он его видел, этого Леона. В 96-м году, кажется, в Ачхой-Мартане, куда на один из «блоков» вдруг перебросили небольшое подразделение «вэвэшников» (Гайдуков тогда был старлеем, а служил в ту пору в Софринской бригаде внутренних войск)
