слышать, но я правду-матку в глаза режу. Ить, погляди, Петрович, — мать-черемуха! — как власть, так пешком не ходит. Из края вон секлетарь Эйхев на машине-легковушке подкатывает, и энту машину- легковушку в речке купают, как ране губернаторскую кобылу, чтоб, значить, сияла. Ай неправду говорю?

Дед мой чинит уздечку и усмехается в сивый ус:

— Что ж, пешком по краю должен Эйхе ходить? Да и Пантелей мой тоже по району ноги пообобьет пешком-то.

— Пешком не пешком, а куды столь лошадей?

— Не один же он в райкоме, все ездят. Помотайся-ка по району, да еще в такое время. Воронок вон опять объявился.

— Да-а, — переключается дед Черемуха на другое. — Воронок не птица, а летает — и ГПУ не словит.

— Словят, — уверенно говорит мой дед. — Домой навернется, не может того быть. Словят.

— Кабы знать, когда навернется, а то ить как ветер в поле, — скручивает дед Черемуха козью ножку. — Олютел человек, подобие потерял. Судью убить — это же надо, мать-черемуха! Прискакал, сказывают, в Катунское прямо середь бела дня. Взошел в кабинет, стрелил из левольверта — и в окно. На конь — и след простыл! Жеребец у него чистых кровей. Падет на его, крикнет: «Грабют!» — и был таков. Куды это милиция смотрит? Сничтожить такого вызверка надо, ить он сколь крови пустил! И все партейных бьет, которые при должностях.

Мы слушаем затаив дыхание, догадываясь, что речь идет о Воронке, племяннике Сусековых, главаре банды, что скрывается где-то в окрестностях нашего села.

— Сводите-ка, помощнички, лошадей на водопой, — говорит нам дед и тут же строго предупреждает: — По улицам не гнать! Гнедко вон что-то засекаться стал.

Мы вывели лошадей из конюшни, с телеги попрыгали им на спины и, конечно, бешеным галопом проскакали по улицам, сопровождаемые захлебывающимся лаем поздно спохватившихся собак.

— Ар-р-я-а-а! Ар-р-я-а-а! — гикаем мы и представляем, что несемся в атаку.

Рубахи наши пузырями надулись на спине.

К великому удивлению, на Ключарке мы встретили Федьку. Он стоял, разинув рот и прикрыв рукой глаза. А Пронька Сусеков и Васька Лопух упражнялись в меткости, кидая Федьке в рот пятак. На лице Федьки темнели синяки. Видать, сильно бросали Пронька и Лопух. Бросали и хохотали.

Мы остолбенели. Что это?

Федька увидел нас и сказал:

— Не игров.

И стал обмывать побитое лицо.

— Проиграл, проиграл! — торжествующе заорал Пронька. — Уговор дороже денег. Ешь землю, проиграл!

Недолго думая мы со Степкой направили лошадей на Проньку и Лопуха.

— Но-но! — закричал Пронька, опасливо поглядывая на морды лошадей. — Не очень! Коммуненки!

Они отбежали на порядочное расстояние и, не тая горклой злобы, заорали:

— Поквитаемся еще!

— Ладно, квит-наквит сделаем! — пообещали и мы.

— Ты чего с ними якшаешься? — наступал я на Федьку.

— Пятак обещали, если ротом поймаю.

Вытащил из кармана галстук и стал надевать.

— Ты же пионер! — орал я. — А с кулацкими сынками играешь!

— Я же снял галстук, — оправдывался Федька. — Я же распионерился на это время.

От негодования я прямо задохнулся. Вот балда! Думает, если снял галстук, то он и не пионер.

— Ты что, белены объелся? А на ночь ты тоже распионериваешься?

— На ночь не считова. А Пронька пятак обещал, если ротом поймаю. Я же не за так играл. — В голосе Федьки просеклись слезы. — Нюрке леденцов думал купить. Хворает здорово. И муки два пуда мы должны, а Пронька грозил, что за мукой придет, если играть не буду.

Федька швыркал носом, горестно вздыхал:

— Мамка говорит: «Ты им поддавайся, ублажай, а то муку потребуют». Вот я и поддаюсь.

Нам стало жалко Федьку, и мы начали гадать, где раздобыть пятак на леденцы его младшей сестренке. Напоив лошадей, со свистом, вскачь, домчались до конюшни, и я у деда выклянчил пятак.

Среди ночи кто-то нещадно заколотил по раме:

— Берестовы! Берестовы!

Стекла жалобно звякали, готовые вот-вот рассыпаться.

Первое, что я увидел спросонья, — это пляшущие по стенам комнаты кровавые блики. В окне полыхало багровое пламя. Было светло как днем.

Мне почему-то послышалось, что с улицы кричат: «Война!»

«Наконец-то!» — в радостном испуге стукнуло сердце, и я полез было за отцовской саблей. Но в следующее мгновение наступило горькое разочарование — был пожар.

Я выскочил за ворота и тут только понял, что горит райком. Он был напротив, через проулок.

Я застыл на месте. Из окон отцовского кабинета валили дым и пламя. Около райкома растерянно бегал сторож и кричал:

— Господи, горит! Господи, горит!

Площадь перед райкомом была пуста: сторож да я.

Выскочил дед, крикнул мне:

— За домом гляди! — и побежал куда-то быстро, как молодой.

Вскоре приехали пожарные. В бочках не оказалось воды. Поскакали на Ключарку.

Потом качали помпы и жидко брызгали из брандспойтов. Распоряжался всем начмил, толстый, красный, с орденом в пунцовой розетке на гимнастерке. Его зычный голос повелительно господствовал над нестройным гулом толпы.

Из пламени время от времени с треском вырывались искры и осыпали всех. Одна искра, как жучок- светлячок, попала мне на руку, и я долго плясал, как от укуса пчелы.

Люди с баграми и ведрами суетились, толкались, кричали и мешали друг другу.

На Васю Проскурина накинули мокрую попону, и он бросился в огонь. Я замер. Вслед Васе направили струю из брандспойта. Вася влез в окно отцовского кабинета, и пламя поглотило его. Через некоторое время из окна полетели папки с бумагами. Потом высунулся Вася и крикнул:

— Давай еще кто на подмогу! Одному не поднять!

На помощь ему полез, тоже завернутый в облитую попону, молодой милиционер Мамочка. Его так звали все, потому что фамилия его была Мамочкин. И его поглотил огонь. А если не вылезут? Нескончаемо долго потянулись минуты.

Но вот среди пламени что-то зачернело в окне, и через подоконник перевалился окованный железом купеческий сундук. Это отцовский сейф. В нем важные документы.

Едва смельчаки успели выскочить, как рухнул потолок. Огненные брызги тугой струей ударили вверх и в стороны. Стало еще ярче и жутче.

Васю Проскурина и Мамочку тут же, на площади, перевязывал доктор. Они дымились, как загнанные лошади, и болезненно морщились.

У Васи совсем не было бровей и ресниц, и он как-то беспомощно и удивленно хлопал голыми веками. У Мамочки от великолепного чуба остался жалкий порыжевший клок, висевший сосулькой. Мамочка время от времени хватался за него, и в глазах его было неподдельное горе. Чуб его был самым красивым на селе.