представляете.

Но Кэлворт продолжал улыбаться.

– Не пугайте меня, Род.

– Вы считаете, что я вас запугиваю?

– Конечно, – сказал Кэлворт, а про себя подумал: «Копни, копни немного поглубже…» – Я для вас олицетворение расписки. Не будет меня – не будет и расписки.

– Вы в этом уверены?..

Таинственная улыбка промелькнула на губах Рода.

– Абсолютно.

Про себя он подумал: «Сделай глубокий вдох и ныряй без оглядки в глубину».

– Пока она у меня, я могу ни о чем не беспокоиться. Я скажу вам даже больше: я решил с ней не расставаться.

– Эта ваша формула уже устарела. Предположим, я скажу вам, что эта расписка… – Он не договорил, и губы его скривились снова.

– Договаривайте… Что значит «она уже устарела»?

Род ничего не ответил.

Кэлворт пошел ва-банк. Блефовать, так уж до конца, и он выпалил:

– Гастингс мне все рассказал.

Род резко повернулся к нему:

– Что он вам рассказал?

– Все! Я знаю, как дорога вам эта расписка. Я все знаю о Ван дер Богле и о картинах де Гроота. Если бы у меня ее не было, если бы я ее продал…

Глаза Рода превратились в щелки, дыхание стало прерывистым.

– Но она у меня, и я с ней не расстанусь, – докончил Кэлворт.

Род облегченно вздохнул.

– Да, я знаю, что она у вас. Но теперь она уже не имеет такого большого значения для нас.

– Старые приемчики торгашей, играете на понижение, стараясь сбить цену.

– Нет, – сказал Род. – Откровенно говоря, я бы купил ее по первоначальной цене, но только теперь, потому что к концу следующей недели…

Он опять умолк и даже улыбнулся.

«Итак, он не знает», – подумал Кэлворт. Скрывая удовлетворение, он быстро сказал:

– Не верю вам! Она нужна вам сейчас, и через неделю, и через месяц. Без нее у вас огонь под ногами.

Он замолчал и улыбнулся.

Род покачал головой.

– К концу следующей недели она будет не нужна, а может быть, даже и раньше… Я дам вам знать, когда она будет не нужна…

Улыбка его стала еще зловещей.

– Через Плейера, – добавил он.

Кэлворт взглянул на забинтованную руку Рода.

– Как ваша рана?

– Плейер спит и видит вас во сне. Он очень не любит вас. У него, я бы сказал, прямо-таки патологическая ненависть… Чем вы ему так насолили?

Кэлворт прямо взглянул в глаза Рода:

– Ван дер Богля он, по-видимому, также ненавидел? Это, видимо, у него профессиональное?

Глаза Рода сверкнули, но тут же блеск их угас, и он спокойно добавил:

– Он даже не знал Ван дер Богля лично, но вот вы просто приводите его в бешенство.

– Не могу понять, – сказал Кэлворт. – Я ведь очень милый парень. Жаль, что вы меня не знаете ближе.

– Помните то, что я вам сказал.

– Благодарю вас, Род. Я буду держаться от него подальше. Нет ничего хуже, как играть с плохими мальчиками. Вы тоже имейте это в виду.

Кэлворт с серьезным видом двинулся по коридору в конец галереи. Он заметил темное облачко, пробежавшее по лицу Рода, и подумал, что задел какую-то скрытую струнку… Может быть, Род сам боялся Плейера? Нет, конечно, не открыто, но где-то в глубине души…

Ему вдруг стало ясно, что не Род, не Бостон, именно Плейер – главная фигура в их компании. Возможно, это влияние было результатом его зловещего, садистского характера, решительных, бескомпромиссных поступков, склонности к убийству. Все это держало двух первых в руках этого бандита и убийцы. Они были его нанимателями и одновременно заложниками.

Люси сидела на обитом плюшем стуле в большом зале, внимательно слушая Фрэнка Лазаруса, который объяснял ей смысл одной из своих картин. Внимание его равномерно распределялось между девушкой и полотном.

Когда Кэлворт вошел, рука художника остановилась, и он застыл, как бы пораженный мгновенным параличом.

– Продолжайте, Лазарус, – сказал Кэлворт. – Не обращайте на меня внимания.

Он подсел к Люси.

Лазарус взглянул на него своими совиными глазами.

– Вы же ничего не поймете из того, что я говорил.

Лазарус отошел от картины, и Кэлворт увидел, что на ней изображен желчный пузырь, насаженный на частокол изгороди. Работа была выполнена гуашью и называлась: «Минотавр в межсезонье».

Не обращая внимания на склонившегося над своей мазней Лазаруса, Кэлворт тихо спросил:

– Отец нашелся?

Она отрицательно покачала головой.

– Перестаньте шептаться, – сказал Лазарус. – Я продолжаю. Как я уже говорил, если вы, подобно мне, видите отсутствие воздуха, непрозрачность на полотне – это не импрессионизм, а чистейшей воды метафизика. Но вы не слушаете!

Люси посмотрела на него.

– Я слушаю, Фрэнк.

– Внутреннее, непередаваемое значение живописи присуще восприятию каждого художника сугубо индивидуально.

– Вы пробовали звонить в госпиталь? – спросил Кэлворт.

Она продолжала смотреть на Лазаруса.

– Да, но в палате Гастингса нет телефона, хотя они и обещали передать ему о моем звонке, как только немного поубавится дел. Они еще не звонили.

– Вы опять не слушаете, – как ребенок, заканючил капризно Лазарус.

– Извините, не слушаем, – сказал Кэлворт. – Люси, ему кто-нибудь звонил вчера вечером или сегодня утром?

Она покачала головой.

– Не знаю, во всяком случае, не сегодня утром.

Кэлворт дотронулся до руки девушки, лежавшей на стуле, и сжал ее. Ее пальцы вернули пожатие быстрым, нервным движением.

– …художник – тонкий, чувствительный сосуд, – продолжал Лазарус. – Я знаю это, потому что сам художник. Поймите это, и вам не нужны будут никакие объяснения.

– Мы не слушаем, – сказал опять Кэлворт. Ноготки Люси немного вдавились в его ладонь.

– Я и сам это вижу, – сказал Лазарус.

Кэлворт взглянул на свою руку, которая плотно сплелась с рукой Люси.

Когда Кэлворт вышел из «Бостон гэлери», он остановился на оживленной улице, в самом центре ее, как корабль, о который ударялись, разбивались и отталкивались волны пешеходов, обтекающие его то