На этом мы остановились.

Лева внимательно рассматривает свою верхнюю губу, потом объявляет, что пока мы доберемся до сути, то израс­ходуем всю пленку. Вот тогда начнутся настоящие слезы. И еще Лева говорит, что мне, как директору, не мешало бы об этом побеспокоиться.

Мы подумали и решили, что старику нечего плакать, а нужно идти в партизаны. Хоть будет кашу варить и то дело.

Лева сначала согласился, а потом опять начал прикиды­вать: сколько же уйдет пленки на такой подвиг?

Мы сценарий в сторону. Подсчитываем наши кинопле­ночные возможности.

— Давай-ка все выясним,— предлагаем мы друг другу. Начали выяснять. В общем, дело обстоит так: пленка идет со скоростью двадцать четыре кадра в секунду. Это просто ужас, как пожирает пленку киноаппарат ради ка­кой-то секунды. Секунда считается так: «раз и два». А за этот «раз и два» летит двадцать четыре кадра! Если растя­нуть их в длину, то получается…

Меряем линейкой один кадр кинопленки. Получается шестнадцать миллиметров. Множим на двадцать четыре и задумчиво смотрим друг на друга.

— Триста восемьдесят четыре миллиметра пленки в одну секунду!

Тоскливо отнимаю ноль, сообщаю:

— Это значит, тридцать восемь сантиметров пленки за секунду.

— Бери уж полметра,— раскрашивает Лева красивыми штрихами сценарий.— А в фотомагазине полтора метра пленки — это рубль тридцать.

— Слушай, а чего они могут сделать в одну секунду?

— Кто?

— Ну, наши герои… .

— А черт их знает…

Я прикидываю, советуюсь:

— Слушай, за секунду он в партизаны не уйдет?

— Кто?

— Ну, дед наш..

— Конечно, не уйдет. Ему думать надо…

— Давай выбросим… Сэкономим.

— Давай!

Выбросили. Помолчали.

— Слушай,— говорю я.— А нужна ли эта девушка со слезами?

— Я тоже о ней думаю,— ежится Лева.— Знаешь, Алеш­ка, ну сколько она там проплачет? Секунду? А ведь это же метры пленки.

— Может, чуть всхлипнет,— предлагаю я.— Всхлипнет, и все.

Лева раздумывает, взвешивает.

— Это же почти полметра… И еще, Алешка, учти, что женщины никогда ровно секунду не плачут…

Я припомнил всех женщин, которые при мне плакали, и согласился.

Помолчали. Повздыхали.

Ну, вот и сэкономили,— сказали мы вместе с Левой.

— Чего бы такое еще??— спрашиваю я.

— Да, чего бы такое еще?— соглашается Лева и задумчиво шевелит пальцами.

— Слушай,— говорю я,— давай подсчитаем, что мы имеем.

— В каком смысле?

Ну, в смысле денег. … .

Прикинули. Вместо денег — одна тоска.

Помалкиваем.

И вдруг меня осеняет.

— Слушай,— говорю я,— сейчас весна. Так?

— Так,— кивает Лева.

— Все тает?

— Тает.

Влезем на крышу и скинем по лопатке. Ну, как?

— Влезем,— говорит Лева,

— Сколько за крышу?

— За какую?

— Ну, за нашу.

— Надо спросить управдома.

— Иди спроси.

…Нажимаем кнопку у дверей, где живет управдом. Открывает маленькая девочка, пряник сосет. Тянет нас за куртки:

— Заходите,— постояла, подумала:— А у меня две макушки. Вот, пошли посмотрим. Только надо к свету.

Мы рассматриваем при тусклой лампочке две макушки. Потрогали. Сказали:

— Молодец.

— Ну, чего же вы? Пойдемте.

Какая-то тетка сердито прошла с большим тазом. Мы посторонились. Тетка в кухне чего-то мешает, руки об ха­лат вытирает и опять булькает в тазу сильными руками.

— Это тетя Настя,— поясняет девочка.— Жена Иван Ивановича. Она только с работы. Она добрая. Ну, пойдемте.

— Слушай, девчулька, где тут управдом живет?

— А вот же дверь,— смеется девочка,— вы рядом стоите.

— Войдите!

Сидит серый человек. Сидит спиной. Повернулся скри­пуче. Нас осматривает:

— Ну?

— Вот мы снег будем сбрасывать.

— Кто мы?

— Я и Лева.

— Ну?

— Что «ну»?

— Сбрасывайте. Мы переминаемся.

— Надо бы условиться…