Гога приподнял косу кончиками пальцев, морщится:
— Она чистая?
От обиды у меня прямо в глазах темно.
— Ребята, все по местам, даем занавес,— суетится Пелагея Васильевна.
Все идет хорошо. Я стою за кулисами и смотрю, как пируют опричники. Почему-то я им сейчас не завидую. Не хочется ни ситро, ни пирожков.
Женька стучит посохом (лыжной палкой) в пол. Получается все, как у Лермонтова:
А потом Женька насупился, закричал грозно:
В зале тишина, мне видно, как тетя Агаша испуганно покосилась на выход.
В общем, все идет как надо. Все по Лермонтову, Потом кто то выталкивает меня на сцену. Я зажмурился, прикрыл глаза, и кажется, весь зал дышит на меня.
кричу я на Лидочку.
— Тише,— подсказывает суфлер,— подойди, дубина, поближе.
— Тише!— ору я.— Подойди, дубина, поближе.
Лидочка подходит ближе.
— Алешка,— шепчет она,— не дури.
кланяется Лидочка.
Потом опять все пошло хорошо. Я уже различаю декорации, Лидочку, Пелагею Васильевну. Она стоит за кулисами напротив и спокойно нам кивает.
На сцену вбегает растрепанная Лариска. Все, как у поэта:
Я на нее закричал так, как требует моя роль. Она в ноги повалилася. Поднял с колеи, утешаю, глажу по голове, по спине. И почему-то сам разволновался больше, чем она.
В зале аплодисменты. У ней на лице слезы. Голову мне на грудь и всхлипывает. Я испугался и прямо задрожал. Не знаю, что уж теперь делать. Ревет моя Алена Дмитриевна, И капают у ней настоящие слезы. Я опять ее глажу, разные слова шепчу и даже поцеловал в ухо. А она прямо захлебывается и даже заикается:
Повисла на мне, рук не расцепляет и ревет по-настоящему.
«Вот так штука,— думаю,— что же теперь делать?» А зал ну прямо разрывается от аплодисментов. Начал снова гладить, лизнул другое ухо. Приятно, просто жуть берет.
- Алешка, не увлекайся,— шепчет старая Еремеевна.
Дали занавес. Антракт.
В нашей уборной покуривают старшеклассники. У двери выставлены «сигнальщики». Верзила с прыщами на лице, тот самый, что хотел прогнать Славика с комсомольского собрания, меня поучает:
— Ты бы ее обнял крепче и прямо в губы, прямо в губы. А?— наклоняется он и противно смеется мне в лицо.
— Дурак ты,— говорю я.
В уборной стало очень тихо.
— Что ты сказал, тюбик?
— Дурак ты.
Он описывает полукруги около меня и все время переспрашивает, что я сказал. Мне некогда. Я занят: никак не застегивается нижняя пуговица кафтана. Ну и шили же при Иване Грозном!
— Помоги застегнуть,— прошу я.
— Что ты еще сказал?
— Да вот эта пуговица не застегивается. Кругом хохот.
А тут влетает красный Славик.
— Алеша, сейчас начнется, скорей!
Начинается последнее действие песни про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова.
— Где ты все ходишь?— ахает Лидочка.— Ведь сейчас начинается погибель моя.
Около — Пелагея Васильевна, старается быть спокойной, но у нее не получается.
— Ребята, Алеша и Гога, Слушайте меня. Сейчас последнее действие. Соберитесь, ребята. Вот ты, Гога, опричник, царский слуга. Но ты… как бы тебе сказать… тоже человек. А вот тебя, Алеша, обидели…
Она вдруг оборачивается, сердится.
— Тише вы!
Стихли молотки. Рядом ребята на цыпочках проносят декорацию.
— Ты, Алеша, сейчас будешь не купец. Ты человек. И тебя обидели. Понял?
Я киваю.
Откуда-то появился взлохмаченный, мокрый наш вожатый Гриша. У него в руках огромный кривой гвоздь.
— Хорошо, хорошо все получается,— ободряет он нас,— только учитесь на «отлично».
— Ребята, по местам,— спокойно говорит Пелагея Васильевна.— Все у вас идет хорошо.
Женька мне бороду свою отдал, а себе прилепил бумажную.
— Я сейчас буду на втором плане,— объясняет он,— а ты v самого края. У меня не заметят.
Занавес пока закрыт. Мы с Гогой стоим друг против друга. Он показывает, куда мне сейчас ударит.
— Прямо в грудь, в твой крест,— говорит Гога, раскачивая кулак.— А ты мне вот сюда, в левый висок, только не очень. Понял, Алешка?
Я молчу. Почему-то подумалось о Нонке. Наверное, ей сейчас приятно было увидеть на сцене свою косу.
— Ты оглох?— спрашивает Гога.— Бей, но не сильно. Так Пелагея Васильевна просила. Помнишь?
Вдруг заскрипел, задергался наш занавес. Началось.
Гога Женьке кланяется, вызывает на кулачный бой любого бойца. Потом я в круг выхожу и тоже Женьке кланяюсь. Женька бровями поводит, лыжной палкой в полу точки делает, хмурится. Все опричники ему в рот смотрят.
Ну, значит, приготовились мы к драке, то есть к кулачному бою. Сказали друг другу все слова, какие надо, и приготовились. Богатырский бой начинается.
Гога размахивается, а я грудь подставляю. Ударил он. Ударил сильно. Не знаю, как я устоял. Гога в зал смотрит, прошелся, подбоченясь, по сцене, опять встал напротив.
А потом вдарил и я. Показалось мало — вдарил еще. А тут захотелось и еще. Он даже не защищается — только пятится в угол и все кричит:
— Так нельзя… Это не по Лермонтову…
