— Да, да… все правда… так вот и в жизни…

И пошла себе, цепляясь в дверях ведром со шваброй.

Пелагея Васильевна книжкой шелестит, Гога снова роли бормочет, Лариска у окна вертится, себя разглядывает, Женька тренируется бровями шевелить. Он ведь царь: ему нужно на всех людей страх нагонять. А Мишка просто опричник, слуга царский. У него слов нет. Он только за столом должен сидеть и кубки поднимать. Говорили, что ситро будет к царскому столу. Ну, а пока ситро нет, так зачем же Мишке притворяться? Он просто сидит, на стены смотрит, портреты вождей изучает.

— Ну, так,— задумывается Пелагея Васильевна.— В об­щем, все хорошо. Теперь по ходу песни вы должны драться. Вот ты, купец Калашников, и ты, опричник Кирибеевич. Как это у вас получится, я не знаю.

Она смешно пожимает плечами, близоруко щурится:

— Я просто не знаю, как мужчины дерутся.

Мы наперебой поясняем. Она, конечно, ничего не пони­мает, все время морщится:

По-моему, в рассказе о драке нельзя избежать слова «морда», это Пелагее Васильевне очень не по душе. Она просто не понимает, что по лицу не бьют, а уж если бьют, то, конечно, «по морде».

— У Лермонтова сказано про два удара,— говорит учи­тельница.— Первым ударяет Кирибеевич и удар попадает в грудь Калашникову. Вот слушайте:

Размахнулся тогда Кирибеевич

И ударил впервой купца Калашникова…

Мне как-то очень ясно представилась широкая грудь купца, медный крест и росинки крови.

— Потом,— говорит Пелагея Васильевна,— ударяет купец Калашников. Вот слушайте:

…Изловчился он, приготовился.

Собрался со всею силою

И ударил своего ненавистника

Прямо в левый висок со всего плеча…

И опять мне представился опричник и даже, как попало ему в левый висок. Ну, конечно, в левый. Ведь Калашников бил правой рукой. Вот это драка: раз, раз — и все в порядке. Не то что сейчас дерутся мальчишки. Кулаками размахи­вают долго, а толку никакого. Один воздух месят, и все.

— Значит, мальчики, не увлекайтесь,— предупреждает Пелагея Васильевна.— Сначала ты, Гога, бьешь Алешу в грудь. Ну, конечно, потихоньку. А потом ты, Алеша, бьешь будто бы в висок,— она задумывается.— Конечно, несиль­но. Ну, как бы тебе сказать? В общем, плавно. Прикоснулся, и все. Понятно?

— Понятно,— угрюмо говорю я.

— Ну, вот и хорошо,— радуется она.

У Лидочки — очень коротенькая роль. Она играет Еремеевну — старую работницу в доме купца Калашникова.

У нее совсем мало слов. Она их хорошо знает и сейчас сидит рядом с Мишкой, тоже портреты разглядывает, о чем-то с ним шушукается. Мне досадно.

— Пелагея Васильевна,— громко спрашиваю я и чувст­вую, как загорелись уши,— а купец Калашников по ходу спектакля может целоваться со своей женой?

Лидочка сразу встряла:

— У Лермонтова этого нет.

Пелагея Васильевна спокойно листает книгу, сверяется:

— У Лермонтова, Алеша, вот так сказано:

Задрожалась вся моя голубушка,

Затряслась, как листочек осиновый,

Горько-горько она всплакалась,

В ноги мужу повалилася…

— А что я должен с ней потом делать?

— Думаю, Алеша, нужно поднять жену с колен и при­ласкать, успокоить.

— Как это — приласкать?

— У Лермонтова этого нет,— опять встревает Лидочка. Пелагея Васильевна удивленно пожимает плечами.

— Странно, Лидочка,— говорит она,— у тебя мама актри­са, и неужели ты от нее не слышала, что такое режиссура?

— Слышала,— тихо говорит Лидочка,— только все равно так не по Лермонтову.

Пелагея Васильевна медленно снимает пенсне, долго бли­зоруко щурится то на Лидочку, то на меня.

В дверях снова гремит ведром тетя Агаша. Пелагея Ва­сильевна закрывает книгу, мы заканчиваем репетицию.

Мы даже и не подозревали, что значит подготовка к спек­таклю. Начиная от клея для бороды и кончая ватой для снега— все пришлось разыскивать, доставать, делать.

Позвонили в райком Наташе. Она пообещала прийти на спектакль. Я еще пригласил маму и Нонку. Долго им расска­зывал про купца Калашникова и про всю эту драму. Мама с удовольствием согласилась прийти, а Нонка поморщилась:

— Тоже мне Станиславский с Плющихи.

Я обиделся. Мама с укором на нее посмотрела:

— Нехорошо, Нона. Ты и меня обижаешь.

Нонка смутилась, полезла под кровать, вытащила старый чемодан, долго в нем рылась, потом протянула мне бумажный сверток:

— На, отдай своей купчихе.

Я развернул легкий сверток, а в нем пушистая, длинная Нонкина коса.

Утром следующего дня в класс забежал наш школьный пионервожатый Гриша.

— Кто посильнее, после уроков останьтесь,— серьезно сказал он.— Поедем за костюмами.— Гриша значительно поднял палец.— Райком комсомола пошел навстречу. Ната­ша с настоящим театром договорилась. Дают все бояр­ское.

Мы закричали, завизжали, захлопали. Гриша за дверь, на ходу обернулся:

— Только чтобы учиться сегодня на «отлично».

Это он всегда так говорит. И всегда почему-то на ходу. Мы, конечно, пообещали.

Интересный у нас вожатый Гриша. Он все время торо­пится. Даже когда открывает пионерскую комнату, то долго никак не попадет ключом в замочную скважину.

Раскроет шкаф, где хранятся два горна, два барабана и одна фанфара. Даст кому-нибудь чуть погорнить и сразу отбирает:

— Больше нельзя, директор услышит.

Однажды взялся учить нас играть в шахматы. Только мы расставили фигуры, как он уже принялся выдворять всех малышей из пионерской комнаты.

— Вы еще октябрята. Вам сюда рано. Мы за Славика заступились:

— Он всегда с нами. Ему можно.

— Он сын директора школы,— попробовала было заикнуться Лидочка.

— Ну и что же?— удивился Гриша.— У нас все равны. Давай-ка, дружок, иди гуляй.

Нам почему-то это понравилось. Только было непонятно, почему Гриша боится, если директор услышит горн, и сов­сем не испугался «сына директора школы?»

Гриша умеет все делать весело. Умеет хорошо придумывать смешное.

Все плакаты к нашему новогоднему вечеру он придумал и сам нарисовал. У входа в раздевалку Гриша повесил плакат: «Здесь раздевают!», а внизу подрисовал бандита в маске и с ножом. Рядом шутливая просьба: «Калоши и ботинки вкладывать в рукава». Под урной забелел веселый плакатик: «Урна— твой друг, плюй в нее». У входа в зал: «Хочешь ска­зать что-нибудь умное — считай до 16».

Не знаю, кто как, а я считал. И как будто кое-что получалось.

Итак, Гриша выпроводил Славика и стал объяснять нам, как ходят пешки. Не успели мы это уяснить,