— Вы на бомбардировщике?— догадывается Лева.— Один нам качнул…

— Нет, на истребителе.

— Ну, все равно нам кто-то качнул крылом.

— А это что у вас?— удивляется летчик — Аппарат? За­кончили?

— Покрутите за эту ручку,— просим мы.— Не бойтесь. Он крутит, а мы все улыбаемся.

— Можно еще. Ну, пожалуйста.

Он опять крутит. Наш аппарат работает ровно, четко, на­верное, как настоящий боевой самолет.

— Правда, наш обтюратор похож на пропеллер?— спра­шивает Славик.

— Правда.

— А правда, что наша авиация самая сильная в мире?— спрашивает Женька.

Летчик зачем-то снимает фуражку, задумчиво поправляет на ней красную звездочку, говорит строго:

— Будет.

Козырнув нам, он уходит, прихватив с собой Мишку. Я наклоняюсь к Лидочке:

— Вот он тоже говорит задумчиво, значит, по-твоему, влюблен?

— Конечно.

— В кого?

— В самолеты и в Мишкину маму. Наш двор оглашается криками:

— Лева, немедленно чай пить!

— Ларисочка, доченька, скорее домой! Папа торт при­нес.

— Славик, а ну-ка домой! По тебе ремень плачет!

— Алешка!— это голос Нонки.— Домой! Мы прощаемся с Лидочкой.

— Знаешь что?— говорю я задумчиво.

— Что?

— Давай всегда дружить. Мне хорошо с тобой. Она зажмурилась, крепко трясет мою руку:

— А мне с тобой ну просто очень, очень хорошо!..

У нас дома в гостях незнакомая женщина. Чай пьет из маминой чашки. В пепельнице окурки со следами губной помады.

— А мы аппарат закончили,— громко объявляю я. Но ни­кто не радуется.

— Этот?— спрашивает женщина, оглядывая меня с ног до головы.

— Этот,— улыбается мама.— Разбойник мой.

Мама суетится, подливает ей чай, двигает вазочки с ва­реньем. Лицо у нее жалобное, как будто она что-то выпра­шивает, ждет.

— Ну, что же, такой рост с базы получим. Как раз перед учебным годом.

— Спасибо, Матвеевна, спасибо,— торопится мама.— Я уж отблагодарю.

Женщина останавливает ее, говорит, что-то подсчитывая:

— Значит, тридцать первого часов в шесть утра подходи к магазину.— Она опять смотрит на меня, прикидывает: — Да, на его рост будет.

Я понимаю, о чем идет разговор. Скоро в школу, а у ме­ня нет костюма.

— Спасибо, Матвеевна, большое спасибо,— суетится ма­ма. И пока та в кухне надевает макинтош, мама торопливо отодвигает ящик комода, шелестит бумажкой.

— Дай ты,— шепчет она Нонке,— я не знаю как. Нонка брезгливо морщится, отказывается. Мама неумело складывает бумажку в несколько раз, виновато выходит на кухню.

Слышно, как хлопает дверь. Мама возвращается повесе­левшая, садится за недопитый чай.

— Ну вот, Алеша, будет у тебя костюм. Добрый человек помог.

— Я бы ее в милицию,— сердится Нонка,— а ты ей взятку сунула. Жулик она. Вот кто.

Мама часто моргает, чашка дрожит у нее в руках:

— Нона, а как же быть? Парень уж жених. А в мага­зинах пустые полки. Как же он в школу пойдет? С заплат­ками?

Потом она долго молчит, пьет чай. Нонка вдруг что-то вспоминает:

— Где ты целый день гонял?

— На воздушном параде. В Тушино. А что?

— Тебя Костя спрашивал. Какую-то вещь тебе оставил. Вон на окне.

Я мигом к окну. Торопливо развертываю увесистый свер­ток. Ну, так и есть — кинопленка. Туго, аккуратно скручен­ная, она загадочно поблескивает у меня в руках. Сразу ее на свет. Рассматриваю. Этот кусок из какого-то киножур­нала.

Вон спускается на воду корабль, а вот маленькие дети в яслях… Дальше смотреть не стал, скрутил ее, сунул за па­зуху и к двери:

— Мама, я только на минуточку в сарай.

Долго не попадает ключ в замок. Никак не мог нащупать выключатель. Об гвоздь расцарапал руку. Наконец вспых­нул свет. Вот он, наш аппарат. Я заряжаю тяжелый моток в верхнюю бобину. Послушно вставляется гибкая пленка в фильмовый канал, и через валики попадает в нижнюю бо­бину. Пленка почему-то вдруг липнет к рукам, и я с трудом соображаю, что это моя кровь.

Зализал царапину, включил свет в аппарате. Прямо на стенке сарая вспыхнул ровный прямоугольник.

Вот и все. Осталось закрутить рукоятку, и на этой стене задвигаются люди, поплывут корабли, поскачет конница.

Я закрываю глаза, кручу ручку. Аппарат мерно, четко стрекочет. Открыл глаза и даже стало жутко — на стене над­пись: «Англия уже потеряла господство на морях…» А потом прямо на меня, покачиваясь на волнах, движется корабль. На палубе суетятся матросы. Зашевелились, нащупывая цель, орудия. И какой-то моряк быстро-быстро размахивает флажками.

Я остановил ручку, и сейчас же замер матрос с флаж­ками.

В дверь сарая кто-то настойчиво стучит, какие-то крики. Открываю. А это Мишка, Женька, Лева. За ними встре­воженная Лидочка.

— Я вижу из окна свет в сарае,— отдувается Мишка,— скорее за Левой. Думал, жулики. А он уже сам выбегает. Ты что тут делаешь?

Я молчу. А что им говорить? Разве они сами не видят? Начинаю крутить ручку, минуту все молчат, а потом поднимается такой шум, будто на Красной площади в день Первого мая.

— Это Костя пленку принес,— объясняю я, но меня ни­кто не слушает. Мишка делает на голове стоику и отчаян­но орет. Лидочка, присев, зажимает уши и пронзительно визжит. Лева и Женька вдруг схватились бороться.

В одних трусиках прибежал перепуганный Славик, за ним в сарай ворвалась его мать.

— Славик, крути ручку ты,— кричу я.— Смотрите, мама, что ваш сын сделал!

Славик осторожно крутит ручку, и на экране по каким-то горам друг за другом двигаются пограничники с собакой, а потом надпись: «Большой любовью пользуется новый душ у рабочих завода «Красный пролетарий». Какие-то голые дядьки брызгаются и смеются под струями воды.

— Не надо так быстро крутить,— слышим мы голос от двери. Это в одном халате прибежала мать графа де Стася.— Я тиски для них не пожалела,— говорит она Славикиной матери.

— Подумать только,— удивляется мать Славика,— и мой все лето без воздуха. Сарай да сарай.

Мы снова заряжаем пленку. Женька предлагает показы­вать кино прямо во дворе. Я бегом домой за простыней. Ма­ма сердится, не дает:

— Какое еще там кино?

— Ну, выйдем, посмотрим,— тяну я ее и Нонку.

— Так я и пойду непричесанная,— упирается Нонка.— Выдумывает тоже.

Простыню все же дали. Кое-как мы пришпиливаем ее к забору, и вот луч аппарата прямо из сарая проколол темный двор и сразу ярко забелела простыня.

Откуда-то появился Гога из дом пять. Суетится, наводит порядок, зрителей рассаживает. Кого на скамейку, кого на кирпичи, сам уселся вместе с Лариской впереди всех, коман­дует: