Оно бы все хорошо. Да вот поджидают нас две конические шестерни.

В дверях Славик нарисовался. Яблоко жует. Присел прямо у входа, сам себе подмигнул, задумался:

— Это вы нарочно?

— Что, Славик?

Он по затылку яблоком трет:

— Ну, волосы? Это вы нарочно?

— Так надо, Славик. Вот, давай как мужчины с мужчиной…

— Давай,— вяло соглашается Славик и нерешительно трогает свой чубчик.

Лидочка берет его на руки, осматривает мордашку, сердится:

— И в чем это у тебя лоб?

— Где?

Она показывает. Славик искренне удивляется:

— Неужели не догадались? Ведь я же на чердак лазил. Там от гитары была штука такая с шестеренками, крысоловки разные, а ботинок на крепкой резине сколько хочешь. Пошли, посмотрим.

В дверях обозначился граф де Стась. Конечно, с персиком.

— Граф, подари персик Славику,— предлагает Лидочка. Он на аппарат засмотрелся: что означает — не слышит.

— Граф, отдай персик Славику.

Плечами пожимает. Куснул чуть персик, протягивает Славику:

— Пожалуйста. А что?

В сарай Жиган заглянул. Хмурый, усталый. На нем рабочий комбинезон в масле. Жиган прямо из ночной смены. Знать, так и шел от самого завода в спецовке. Наверное, хвалился перед прохожими: вот, мол, я иду. Рабочий человек.

— Бахилю не видели?

— Нет, не видели.

Он присел на порожке, потянулся, закурил.

— Ну и устал я сегодня, ребята,— говорит Жиган. Мы молчим.

— Понимаете, цех срочное задание получил,— он помолчал, огляделся, сказал шепотом: — военный заказ.

Мы молчим.

— Всю ночь вкалывали, как черти. Мастер благодарность вынес.

Один Славик заинтересовался, на Жигана смотрит, а мы своим делом заняты.

— Устал же я,— опять вздыхает Жиган. Мы с чертежами возимся…

— Что же вы молчите?— тихо спрашивает он.— Что же вы молчите, черти лысые?

Согнулся Жиган, папироской на порожке точки делает.

— Ведь я же устал,— говорит он сам себе и потом долго молчит.

Пришел Сережка Бахиля. Жиган на него — никакого внимания. Сидит и молчит. Потом встал, подошел к столу, аппарат разглядывает. Попробовал осторожно ручку покрутить, удивился, что все вдруг завертелось, кроме обтюратора. Пальцем его потрогал, подумал, сказал:

— Сюда нужны конические шестерни.

— Сами знаем,— говорит Женька.— А где достать?

— Где?— удивился Жиган.— Сделать надо. На заводе.

Лидочка ему скорее чертеж подсовывает. Он быстро, почти без нашей помощи разобрался, где должны быть шестер­ни, на сколько зубцов и какого размера. Закурил, пустил дым в потолок:

— Ладно, сделаю.

— Когда?

— Дня через два. Слово — закон.

Мы смотрим на Жигана и не знаем — кричать ли нам, прыгать ли. Только Славик сказал:

— Вот мировецки!

— А для чего вы все остриглись?— спросил Жиган.— Школа требует?

Мы все ему рассказали. И про танцы, и про нашу клятву, и про то, что скоро в школу.

Он слушал, крутил головой, улыбался. Потом нахмурил­ся, снова за папироску, дым в потолок:

— Ладно, завтра будут шестеренки.

— Ура!

— Ха-ха!

— Банзай!

— Мировецки!— Славик подставляет Жигану консерв­ную банку.— Вот сюда пепел.

И только сейчас Жиган заметил Бахилю, на нас показы­вает:

— Вот, Сережка, учись. Академиком будешь. Он шагнул к дверям, оглянулся:

— Эх, и устал же я сегодня.

— Еще бы,— говорим мы,— ведь военный заказ. Иди по­ешь и поспи.

— Ты на правом боку спи,— советует ему Славик.— Тогда сердце не устает.

Он слабо улыбнулся, потрепал голову Славика, хотел что-то сказать, да махнул рукой, отвернулся, вышел.

— Спокойной ночи,-^ кричит ему вслед Славик.

Наступило утро следующего дня. День авиации. Небо та­кого цвета, как если капнешь синими чернилами в стакан чистой воды.

У Мишки есть один пригласительный билет на аэродром в Тушино. У нас нет ничего, кроме тонкой резинки. Этой резинкой Мишка должен послать нам свой билет обратно через цепи милиционеров. Мишка завязывает резинку на пальцах, прикидывает:

— А если заметят, то скажем, что мы родные братья. Снимем тюбетейки и, пожалуйста,— все одинаково лысые.

— А как же я?— спрашивает Лидочка и рассеянно кру­тит в руках мамин театральный бинокль.

Мы смотрим на Лидочку. Думаем.

— Очень просто,— говорит Славик.— Отдадим ей билет. Мы же мужчины. Протыримся. Я скажу, что потерял маму. А вы скажете, что потеряли меня.

Лева хмурится:

— Подожди. Но ведь тебя же никто не берет.

— А мне мама разрешила. Вот и бутерброд дала.

— Ну и протыривайся вместе со своей мамой.

Славик смотрит на нас, как на самых последних преда­телей. Он даже не утирает слез. Он просто удивленно смот­рит на всех по очереди и молчит. Даже не молчит, а говорит мокрыми глазами.

— Ладно, пойдем,— не выдерживаю я.

В общем, или милиция очень любит детей, или дети очень любят авиацию, но мы на Тушинском аэродроме.

Народу полно. У всех какие-то бумажные козырьки от солнца, все смотрят в небо, а еще тянутся на носки, смотрят туда, где очень далеко на трибуне стоят люди в белом. Миш­ка спрыгнул с моей спины, почему-то шепотом сказал, что он видел Сталина.

И какой бы самолет с могучим ревом ни пролетал над нашими головами, Мишка машет и громко кричит:

— Папа!

— Сколько же у тебя пап, мальчик?— смеются вокруг. А потом самолеты начали «воздушный бой». Их пулеме­ты распарывают небо, дико завывают моторы.

В небе — бомбардировщики. Они точно бомбят фанерную цель. В бинокль видно, как от земли подскакивают вверх в дыму, в огне какие-то куски дерева, листы фанеры.

— Алеша, так и на войне будет?— прижимается ко мне: Лидочка.

— На войне еще страшнее,— радуется Мишка.