Патефон надрывается совсем близко у сарая. Лева выглянул, засмеялся:
— У самой двери установили. Взвизгивает, дразнит патефонная пластинка:
Раз живем на свете
Настя, Настя, Настенька…
Раз ведь молодость бывает нам дана…
— Ребята,— говорю я,— так дальше нельзя. Ведь скоро в школу.
— Ну, а где достать шестеренки?— горячится Мишка.— Все равно дальше тупик.
А за стенкой сарая патефон настойчиво сообщает:
Лева косится на дверь, морщится, потом встает, медленно всех обводит очками:
— А как же наша клятва? Ведь даже землю ели.
— Не будем больше танцевать!— горячится Женька.
— Ты ведь первый уйдешь, как патефон услышишь,— говорю я. Женька не отвечает, долго лохматит свой «политический» зачес.
— Придумал,— упавшим голосом говорит Лева.— Нужно всем остричься наголо.
Мы задумались. Молчим.
— Правильно!— вдруг кричит Мишка.— Тогда отступать будет некуда. Как говорится, позади Москва.
— Все-таки жалко,— мнется Женька.— На солнце не так печет.
Мы осторожно трогаем дорогие нам зачесы, смотрим на Лидочку. Она смеется:
— Волосы потом еще лучше будут расти. А какое теперь солнце? Уже осень скоро.
— Ну, так как?— спрашивает Лева и смотрит не на нас, а на аппарат.— Решили?
— Решили,— тихо отвечаем мы.
За дверью радостно захлебывается патефон:
А Маша чаю, чаю наливает, И взор ее так много обещает…
Лидочка встает, поднимает руки:
— Ребята, нам нужен свой гимн. Я предлагаю «Не спи, вставай, кудрявая…» Начали.
Лидочка весело дирижирует, а мы все хором:
Нас утро встречает прохладой, Нас ветром встречает река, Кудрявая, что ж ты не рада Веселому пенью гудка…
Хорошо звучит песня в тесном сарае. Бьется она о стенки, взлетает к потолку.
Мишка дверь открыл, и бодро, задорно понеслась песня в темный двор:
Не спи, вставай, кудрявая, В цехах звеня, Страна встает со славою Навстречу дня…
Нам видно, как Гога и его дружки осторожно оттаскивают стул с играющим патефоном подальше от нашего сарая.
Утром я первым делом — к зеркалу. Рукой прикрыл свой зачес. Ничего получается. Можно стричь. Сойдет. Боком повернулся, тоже ничего. Жалко, не видно, что получится сзади. Ну, наверное, сзади как спереди.
— Ты чего там вертишься у моего зеркала?— Это сонный голос Нонки.— Ведь еще молоко на губах, а уже фасон. Все девочки на уме.
— Эх, Нонка, Нонка…
— Что, Алешка?
— Ничего-то ты не понимаешь.
— Я все понимаю. Постарше тебя. Пережила это.
— Что это?
— Ну, вот это самое.— Она высунула руку из-под одеяла, рисует что-то вроде головы и кудрей.
Что с ней говорить!
Просто не о чем с ней разговаривать.
Во дворе на скамейке — все ребята.
— Долго ты,— говорит угрюмо Женька.
— Нонка задержала.
— Чего она?
— Да хочет тоже остричься… Все советовалась. Лидочка заинтересовалась:
— Как? Совсем?
— Да как тебе сказать… Что-то там оставить, а что-то отрезать.
Лидочка успокоилась.
Женька осторожно свою шевелюру потрагивает. На нас не смотрит, все больше к Лидочке обращается:
— Вообще-то ребята… Вот возьмем древних греков.
Мы переглянулись и взяли этих «древних греков». Женька продолжает:
— У них все скульпторы, поэты там разные все с прической…
— А кто же наголо бритые?— спрашивает Лидочка.— Я в музее видела. У них много без волос.
Ну, это разные мудрецы, ученые, изобретатели — те, верно, лысые.— Подумал, уточнил: — А может, стриглись наголо… Я не знаю.
— Ты куда, Женька, гнешь?— вдруг сердится Лидочка.— Жалко волосы? Так бы и сказал сразу. А то — поэты, скульпторы… Алешка, ребята, пошли…
Мы идем. Это только так говорится: «Мы идем». А в самом деле мы передвигаемся. Скачками, как кинопленка.
У входа в парикмахерскую переминаемся. Фотографии разные и парики на витрине рассматриваем.
— Алеша,— говорит Лидочка.— Ну? Что же ты встал? Я шагнул в зал, словно в школе к врачу на уколы. Обкрутили салфеткой. В зеркале мне видно: суетится около черненький, сухонький парикмахер, весь в белом. Над головой ножницы пробует, воздух стрижет.
— Как вас, молодой человек? Я молчу.
— Бокс? Полубокс? Полечку?
— Стригите наголо,— слышу я голос Лидочки. Ножницы застыли.
— Как вы, барышня, сказали?
— Стригите наголо. Ну, чего же ты молчишь, Алеша?
— Наголо,— подтверждаю я. Остригли.
Потом сразу Женьку и Мишку остригли. Мы ждем, пока и Леву остригут.
— Это почему же вас всех наголо?— участливо спрашивает пожилая парикмахерша, пригнув Левин затылок так, будто хочет приклеить его подбородок к груди.
В больших зеркалах нам все видно. Мы любуемся стрижеными головами, друг другу подмигиваем. Вообще-то ничего получилось.
— Это зачем же вы так? Все вдруг наголо?— опять спрашивает парикмахерша.
— В армию они идут,— серьезно говорит Лидочка. Парикмахерша губы поджала, дальше стрижет Леву молча.
А наш черненький худенький мастер то сидел тихонько в своем кресле, одеколоны разные на себе опробовал, а тут вдруг встал, расческой по стеклянному столику постукивает:
— Кларцета Федоровна, нужно читать прессу. Между прочим, мы на салон получаем газету. Что я вам всегда говорил? Я вам говорил, что будет война.
Мы поскорее друг за другом к выходу.
На улице как-то холодно без волос. Ну, ведь это еще утро, а скоро солнце припечет. Прошли гуськом в наш двор, и скорее в сарай.
Сначала зашелестел чертеж, а потом к утренним шумам Плющихи присоединилась вся наша техника: напильники, молоток, сверло.
В общем, стараемся.
