— Сорок девять!

— Алешка,— спрашивает Лидочка,— ты делал сегодня зарядку по радио?

— Вообще-то, да.

— Когда начали, ты какую ногу поднял?

— Какую еще ногу?

— Ну, когда начали, ты сразу какую ногу поднял?

— Какую-то поднял. А что?

— Нет, Алешка, ну, мы же с тобой условились. Помнишь? Я разозлился. Да и перед ребятами стыдно.

— Чего ты сейчас лезешь? Какое тебе дело? Ну, сразу две поднял. Ясно?

— Дурак ты,— говорит Лидочка.— Ну просто дурак.

Встала со скамейки, Бахилин синяк пальчиками потрогала и пошла. Калитка захлопнулась, и все.

Славик у самой скамейки на земле большие цифры рисует. Что-то пришептывает. Лева очки то снимет,' то снова наденет.

— Подобрать такое стекло. С одинаковыми диоптриями, и все будет как надо.

— Конечно,— говорит Славик и удивляется, почему у него на земле получилась цифра «6», а если смотреть наоборот, вверх ногами, то будет «9».

— Алешка,— тихо говорит Женька,— хоть ты и король, а ни фига не понимаешь. Ведь она же тебя любит.

Какое это новое, непонятное, тревожное и очень зовущее слово «любит». Как горн, как барабан, как красное знамя. Любит!

Я на Женьку смотрю. Вот сказанул!

На Леву смотрю. Тот плечами пожимает.

А Мишка долго в небо смотрит. Наверное, там сейчас летает тот, кто любит его маму.

Славик на земле царапает слово «любовь». Так просто пишет. Написал шесть букв, прочитал, доволен. А потом все ботинком заровнял. Глупый еще.

— Ну, что замолк, Алешка? Это Лева.

— Что-то непонятно мне, ребята. Вот если все по-честному, то как-то страшно.

— А что страшно?— говорит Женька.— Любит она тебя, и все.

— А что дальше делать?

— А фиг его знает,— говорит Женька.— Ну, значит, ухаживать надо.

— Это как?

— Ну, чего-нибудь скажи ей.

— Чего?

Мишка вмешивается:

— Ну, как у взрослых. Скажи ей что-нибудь.

— А чего сказать? Лева:

— Ну, ничего не говори. Ходи рядом, и все.

— Долго?

— А кто ее знает? Ну, ходи и ходи.

— А она что будет делать?

— И она будет ходить.

Открываем наш сарай. Надо из большой консервной банки жесть вырезать. А у ней края загнутые. Ножницы отскакивают. Все по очереди нажали — пальцам больно.

Я о Лидочке подумал, взял из рук Мишки ножницы, нажал, прорезал. Сдается консервная банка. Вырезал все годное, а донышки в сторону. Не нужны.

Потом мы распрямили деревянным молоточком эту жесть. Вот теперь что хочешь, то и делай. Ровненькая.

— А чего из этой железки вырезать?

Со стола все сдунули, осторожно разложили чертеж.

Советуемся.

Ведь что же у нас получается? Детали на чертеже маленькие, железка большая. Жалко ее на мелочи пускать. Водили-водили пальцами по чертежу.. Все запачкали. Ничего не придумывается. И вдруг свалился на нас чей-то голос.

— Обтюратор надо делать. Обернулись, а это Лидочка.

— Вот же стрелка показывает. Давайте мерить.

Ребята за линейку, чертеж пачкают, а я на Лидочку смотрю. В общем, долго смотрел. А она на меня никакого внимания. Я думаю, что же ей сказать? Да еще ходить около надо!

— Пришла?— спрашиваю.

— Пришла,— отвечает.— А ты как думал?

— Ничего я не думал.

Начали мы вырезать обтюратор, Это такая лопасть, что перекрывает свет, когда кадрик двигается. А как встанет кадрик, лопасть убегает, прячется. И свет себе вовсю дует прямо на экран. А вместе со светом застыл кадрик. Только все это очень быстро делается. Пошел дальше кадрик, а обтюратор его подкараулил и опять перекрыл свет. Пусть, мол, двигается, пока никто не видит.

А потом открыл. Совсем чуть-чуть открыл, и замер кадрик. Говоря по-ученому, кадрик проектируется на экран.

Ничего этого зритель, конечно, не замечает. Потому что пленка рывками передвигается со скоростью двадцать четыре кадрика в секунду.

Пока у нас все идет хорошо. На киноаппарат уже можно смотреть, его можно потрогать руками, он солидно высится на столе. Не хватает отдельных мелочей и одной очень важной вещи — двух совершенно одинаковых конических шестеренок.

Этого сделать из консервных банок и разных железок, конечно, мы не можем. Конические шестерни — заводская работа.

— Конические шестерни…— вдруг среди работы вздыхает Женька, и мы все тоскливо смотрим друг на друга. Просто опускаются руки.

— Молчал бы уж лучше,— советую я Женьке.

— Молчи не молчи, а без шестеренок не обойтись,— говорит Женька.— Что же придумать?

Вот люди живут себе и даже не знают, что одна шестерня может передать другой вращение под прямым углом.

Сколько раз в школе нам говорили про этот прямой угол, а мы не слушали. Думали, что он нам ни к чему. Обойдемся и без него. И вот сейчас он нас подстерег, спрятавшись в киноаппарате. Без этого прямого угла ни один киноаппарат не работает.

В каком-нибудь будильнике или ходиках можно без прямого угла. Там у них стрелки движутся плавно, без скачков. Когда они ползут себе по кругу, их никто не перекрывает. Их все время видно. А если эти стрелки начнут двигаться скачками, то все люди будут прыгать.

Вот проснулся, допустим, Ларискин папа. Ну, конечно, на часы посмотрел — все в порядке. Не опоздал. Умылся. Делает зарядку. Потом бреется. Потом в окно на нас смотрит. Ну, потом, наверное, завтракает. Лариска, конечно, тут же. Он в окно смотрит, про нас что-то говорит.

Идут себе часики плавно. Значит, позавтракал Ларискин отец и, как в кино показывают, поцеловал жену, Лариске пальчиком погрозил и на лестницу. Ну и конечно, мимо нас прошел.

А вот, если часы сделать скачками, то что будет?

Не успел умыться — тебе скачок: давай, мол, дальше. Только за бритву — опять подталкивает: давай дальше. Только он захочет сказать, что мы хулиганы, а ему стрелка — раз! Давай дальше.

Но так в часах не бывает. Просто это людям не нужно.

А вот в кино обязательно лента должна идти рывками. И каждый ее рывок прячет от зрителя наша жестянка из консервной банки. И эта жестянка в форме лопасти должна вертеться под прямым углом к движению ленты. Вот почему нам нужны две конические шестеренки. А где их взять?