— Да как вам сказать…

— Можно в стихах,— вежливо улыбается студент.

— Алеша, спать,— выручает меня мама из-за занавески.. Я развожу руками: мол, ничего не поделаешь, дисциплина — и ухожу.

Засыпаю под бормотание студента:

— А это кто? Ух, какое у него примитивное лицо… А это? Никакого интеллекта… Скажите, Ноночка, почему так бывает? Вот, допустим, один человек сильно любит другого. А тот, другой, его обязательно любит меньше? И наоборот. Какое-то несоответствие. В чем дело?

Я насторожился. Надо же! Кругом одно и то же,

Голос Нонки:

— У Пушкина об этом хорошо сказано.

— Но то была другая эпоха… Мама заворочалась в постели:

— Нона, заведи будильник. Мне завтра в первую смену.

Скрипит пружинка будильника. Хлопнула дверь. Все тихо. Только чуть слышно, как во дворе кому-то жалуется патефон:

Сердце, тебе не хочется покоя,-

Мне не спится. Так и представляется, как танцует Лариска с Тогой. Наверное, там еще девчонки, Ларискины подруги и ребята из Гогиного дом пять. Мать Ларискина, Евдокия Ивановна, конечно, всем чай разливает, а папа патефон подкручивает. Потом они садятся за стол. И этот пижон Гога, наверное, всем объявляет, что он пойдет мыть руки. А Лариска ему полотенце чистое подает. Противно.

Потом, наверное, Гога хвалится велосипедом и своим отцом, знаменитым адвокатом. А когда он капнет на скатерть вареньем, то Лариска и ее мать, конечно, суетятся:

— Ах, ничего, ничего. Отстирается.

После чая опять будут танцевать. И ее папа, наверное, толкнет маму:

— Посмотри-ка на них!

А потом Гога начнет читать свою поэму про полярников.

Как-то у нас в школе был вечер, посвященный покорению Северного полюса. Гога написал поэму. Она называется «Ледяная симфония». Он здорово расписал темные ночи, вой медведей и Большую землю, чья горячая любовь «за тысячу верст согревала челюскинцев».

Когда он прочел свои стихи, мы захлопали, а Лариска кричала «бис!», крутилась на стуле, ко всем оборачивалась:

— Это он сам сочинил! А мне в альбом еще лучше написал. Классик!

Из школы мы идем все вместе. Лариска вплотную с Го-гой, а мы почтительно рядом. Шагаем, слушаем.

— Вообще-то им такую поэму не стоило посвящать,— говорит Гога.— Они там государственный ледокол утопили, а мы кричим «ура!».

— Да ты что? Они же герои,— торопится Женька,— они же на льдине жили.

— Странно,— пожимает плечами Гога,— а куда же им еще деваться? Боролись за свою жизнь, и все.

Мы даже остановились, не знаем, что сказать.

— А почему же ты об этом в поэме не написал? Гога смеется. Смеется и Лариска:

— Чудаки!

— Детский сад!

Дома за чаем я рассказываю о Гогиной поэме и говорю маме, что челюскинцы никакие не герои, они государственный ледокол утопили.

— Сам додумался?— вмешивается Нонка.

— Нет, Гога объяснял.

— Значит, все кругом называют челюскинцев героями, только твой Гога против?— прищуривается Нонка.— Так?

— Ну, так,— соглашаюсь я.

— Значит, они ледокол утопили?— наседает Нонка.

— Тише вы, политики,— косится на окно мама.

— Дурак твой Гога,— заключает Нонка.

— Нет, он умный. Он много знает.

— Много знает, да мало понимает.

— А это не все равно?

Нонка прихлебывает чай, задумывается. Я смотрю на маму. Она качает головой, улыбается каким-то своим далеким мыслям:

— Нет, сынок, это не одно и то же. Я в жизни видела… Вот сейчас он, наверное, читает эту свою поэму, и все слушают. Лариска тоже.

А что хорошего в этой Лариске? Так себе, ничего особенного нет.

Вот в школе на литературе мы разбирали образ одного героя. Я взял в тетрадке провел линию. И выписал с левой стороны все отрицательные качества, а с правой — положительные. Положительных набралось больше. Значит, герои хороший человек.

Необязательно нужно выписывать в тетрадке. Можно и на руках. В темноте это удобно. Пальцы на левой руке — отрицательные качества, а на правой — все хорошее.

Начал с левой руки:

Поет Плохо — раз.

Мышей боится — два.

На правой ноге большой палец картошкой — три.

«Красных дьяволят» не читала — четыре.

Когда играет в пряталки, то жулит — пять.

На меня не смотрит — шесть.

Перешел на правую руку:

Косы белые — раз.

Учится на «отлично» — два.

На гитаре играет — три.

Красивая, зараза,— четыре.

Знает, как звали лошадь какого-то Вронского. «Фру-фру» — пять.

Танцевать умеет — шесть. Кажется, все. Шесть на шесть. Вернулась Нонка, погасила свет, улеглась.

— Нона,— шепчу я,— ты не спишь?

— Чего тебе?

— Научи меня танцевать.

…Утром разбудил почтальон. Нонка кричит:

— Алеша, тебе пакет! Распишись.

Я рывком на кухню. В самом деле на столе пакет, почтальон карандаш сует в руки. На пакете наш адрес, только нет номера квартиры. Внизу крупно написано: Алеше Гриб-Грибковуа вверху напечатано: «Киевский райком комсомола».

Нонка пакет не дает, на свет смотрит, осторожно надрывает. Выпал большой лист. На нем чертеж. У угла написано: «Самодельный широкопленочный кинопроектор».

— Фу, какая чепуха!— говорит Нонка.

Я уже во дворе. Выбежал на середину, два пальца в рот, чертеж над головой.

Высунулись ребячьи головы и, конечно, намыленный Ларискин отец.

— Есть чертеж самодельного аппарата!— ору я. Подошла тетя Дуся, потрогала чертеж, подозрительно спросила:

— Самогонку гоните?

Мы сидим на скамейке. Чертеж на коленях подпрыгивает.