действительности. Неплохо было бы, например: «На «Олимпе» все спокойно».

2. Абсолютно необходимо заменить также нелепый эпиграф, взятый, якобы, из Нестора: «Никто же их не биша, сами ся мучаху». Это Нестор, да не тот! Надо подобрать что-нибудь из классики. Кому нужны эти намеки непонятно на что?!

3. Думается, никто не станет спорить, что в любом произведении главное — люди, персонажи. Следовательно, нужно убрать все, что не относится к делу, мешает проникнуть в глубокий духовный мир героев, — производственный антураж, всякие индустриальные подробности, даже, пожалуй, само слово «завод». Пусть они живут обычной человеческой жизнью — совершают деяния, родятся (нет, пусть сначала родятся, затем совершают деяния), выходят на заслуженный отдых… Не надо этой детализации! Люди устали от проблем!

4. Изложить хорошо бы все гекзаметром.

5-е и последнее. Юмор убрать целиком и полностью. Нам нужен эпос, в подлинном, величавом значении этого слова, без хохмочек.

После переработки по указанным небольшим, но принципиальным замечаниям получится как раз то, что нам всем нужно.

Закончив писать, я облегченно вздохнул: — Теперь у нас наконец-то будет свой скромный эпос, своя подлинная олимпийская история! И крупно расписался внизу листа:

ЗЕВС ГРОМОВЕРЖЕЦ

Много болтать об этом я не намерен.

Старик Грандиозен у меня за стенкой не жил. У меня за стеной проживал бывший капитан авиации, ужасный пьяница, который часто кричал по ночам во сне;

— На гауптвахту захотелось? Пять суток! Десять!.. Мало тебе? Пятнадцать суток!!!..

Сам он утверждал, что раньше работал простым ювелиром. Ну да ладно, не о нем речь…

А вот Гошу я отлично знаю. Он действительно обладает вислыми усами и в самом деле неизвестно кем работает. Но парень неплохой, хоть и дурак.

Гоша-то мне и рассказал об этом неприятном случае.

В углу шевелились бюрократы.

Грандиозен покосился на них неодобрительно и вышел на кухню пообщаться с народом.

Речь его была кратка и сильна.

— Товарищи! — произнес он с порога. — Братья и сестры! Время настало и час пробил. Посмотрите вокруг себя! Прах, который мы отряхали семьдесят лет, все еще липнет к нашим ногам. И если не мы, то кто же сделает это за нас? Поэтому прочь сомненья, устремимся вперед, братья, — вперед, к нашей великой и славной победе!

Бурные аплодисменты были ему ответом. Взмахом руки Грандиозов перевел их в овацию, подержал минут пять, а затем в единый миг свел на нет. И снова тишина воцарилась и кухне.

— Ставлю па голосование, — продолжал Грандиозна. — Кто против?

Ни звука.

— Кто воздержался?..

Молчание.

Гранднозов тяжело обвел помещение глазами, повторил вопрос:

— Кто воздержался?

И вновь молчание взрывается аплодисментами, переходящими сперва в простую овацию, затем в бурную, а потом и в общее всенародное ликование с возгласами и здравицами.

Грандиозен подождал и щелкнул выключателем. Известковая лампочка брызнула светом и высветила привычное убожество: плиту со вздувшейся конфоркой, ржавое чайное пятно посреди фанерного стола и облупленный, больничного цвета табурет. Былые соседи частью померли, частью разъехались по «хрущевкам». Давно уже перебрался старик в отдельную квартирку, но привычки оставил коммунальные.

Охраняли покой Гранднозова двойные шторы и узкие прочные решеточки в виде заходящего солнца — в нижнем углу полукруг, из него выходят лучики с перекрестьями (первый этаж, надо вдвойне беречься).

Из мусоропровода торчала рукоятка ловушки. Грандиозов осмотрел добычу и возликовал его дух. Блажен будь, выпускающий на макулатуру всякую дрянь, великую радость доставляешь ты старику! Не сдает газеты народ, прошел бум, канул в вечность — и приходят они прямо в руки Грандиозову, знающему в них полк.

Запел старик. Достал бережно из ловушки и «Правду», и «Совсибирь», и «Труд», все вытащил до обрывочка. Стряхнул мусор (к запаху он притерпелся, понимая, что дело требует жертв), бегом унес в комнату, где дожидались своего часа бюрократы.

Стар, ах, как стар был Грандиозов. Когда-то светилась лысина посреди венчика жалких волосяных остатков, а потом и тех не стало. Сошли волосы тихо на нет, ровная бледность воссияла, и наделась на Грандиозова костяная шапочка-шлем. Кое-кто, поглядев, остался бы недоволен: прилично ли носить старику такую шапочку? Но не было у Граидиозова детей, и жен не было, — а значит некому и глядеть, недовольствоваться. Потому что, повторяю, жил он одиноко, замкнуто и лишь иногда общался на кухне с народом.

Одна радость питала соками жидкое сердце старика Грандиозова — его картотека.

Картотека! Тебе все убранство души!.. Все для тебя — и кожаный несессер с набором ножниц, и пустота, и смрад в доме, и тяжкие сны, когда приходит, грозясь, Полюгаров, — копается а ящиках, изымает лучшие, заветные разделы, ухмыляется в короткие усы «а-ля вождь»… Но спокойно, спокойно, дело требует к себе…

Эти минуты до боли сердечной любил Грандиозов.

Одно только доставание ножниц составляло целый ритуал. Сначала нужно было выбрать — какие. Тут промахнуться нельзя, и не раз кряхтел, бывало, старик, шевелил бровями, бродил вокруг стола, прикидывая так и эдак, не решаясь, страшась ошибиться и испортить ритуальное, возлюбленное действо.

Тонкости рвали душу сомнениями. Крупные блоки — с жирными рубриками, шапками и комментариями от редакция — Грандиозов вырезал мощным садовым секатором, затачивание которого неизменно пробивало адскую брешь в бюджете.

…Еще за месяц становилось невмоготу. Тоскливо озирался старик, всем телом ощущая, как вынимают деньги, рвут без сдачи, уносят без возврата. Но некуда было деваться. Секатор жевал бумагу, лохматил края, а точить дома кустарно— такое не дозволялось. Твердые принципы гнали Грандиозова на лестницу, откуда доносилось протяжное:

— Ножи-но-о-о-жницы точи-и-и-ить!

Молча (говорить не хотелось, да и о чем прикажете говорить в преддверии бреши? ) стоял он перед точильщиком, рассматривал сноп искр, то ослабевающий — и тогда звезды падали вниз вялой дугой, — то набирающий силу, звенящий огнем, колючий.