До окончания молебна Ермак Тимофеевич не вспоминал о своем посыльном «Борьке». Некогда атаману было. То, что на молитве не было Машкова, Ермака и не удивляло вовсе – приятель занимался «флотилией», следил, чтобы при спуске на воду все было в порядке. Слишком уж много припасов на сей раз взяли с собой, стада князя Таузана были подчистую пущены под нож.

Чтобы не возбуждать лишних подозрений, Александр Григорьевич Лупин оставался в лагере, помогал отцу Вакуле собирать вещички в дорогу, да еще и посоветовал Кулакову прихватить с собой в поход парочку веселых и любвеобильных девиц из гарема Таузана. Священник с мрачнейшим видом только руками развел.

– Отказ от мирских благ угоден Богу! – печально произнес Вакула. – Терпеть придется…

– Ладно тебе убиваться, батюшка, – посочувствовал Лупин. – В Сибире, чай, у Кучума гарем раз в сто больше. Ему-то уж со всей Мангазеи таких раскрасавиц привозили… Ты, главное, надейся!

– Сначала того Кучума еще победить надобно, Александр Григорьевич.

– А ты в том никак усомнился? Со святыми на стягах – и не победим?

– Хорошо сказано! – Вакула Васильевич обнял Лупина, поцеловал его в лоб и вдруг вспомнил почему-то о двух душегубах поневоле, которые сегодня ночью жертву свою искать пойдут. – Пошли-ка на службу, раб Божий, пение божественное послушаем…

Казачий хор старательно тянул слова молитвы, обращенные к небу, священники причащали свою маленькую паству. Завтра на восходе солнца им предстояла встреча с армией Маметкуля…

Сильно надеялись на то, что Таузан и отпущенные на свободу пленные расскажут повсеместно о том, что в руках у воинства православного есть древний великий гром, что способны они валить тем громом столетние деревья и карать непокорных.

В первом ряду молившихся казаков стоял на коленях Ермак Тимофеевич. Слушая слово Божье, опустил он голову, но то, о чем атаман думал сейчас, было далеко от святости и благости…

Может, убили они уже Машкова-то? Не просто будет его перехитрить, да еще и свидетелей деяния постыдного не оставить! Пока лишь три человека знают о том, и два из них молчать будут. И не за две тысячи целковых… Расплачиваться с душегубами Ермак и не думал никогда. Злодеям самим жить лишь до тех пор, пока о деле своем Ермаку не доложатся.

Неслось над Тоболом пение, к всепрощающему и всепонимающему Богу обращенное, и думал Ермак о Марьяне. Да, какое-то время погорюет она, попечалится, но не устоит перед подарками, каких царицы даже от государя московского не получали. Из добра строгановского будут те подарки, конечно же… Ну, а если подарки сердце ее не тронут, силой девку брать придется. Кого Ермак хоть однажды любил, та девка его уж больше не забудет! Вот и Марьянка исключением не станет. Баба она, а всякая живая баба восхищается мужчиной, что гладить ее умеет и на руках, как на качелях, к небесам подбрасывать. Зверьки они все хитрые, выучка им всем надобна…

Как же мало знал Ермак Марьянку!

Пару раз проходил мимо атамана «великий провидец» душ казачьих, глядя на опущенную голову Ермака, и все порывался крикнуть атаману:

– Ты, пес смердячий! К реке беги, живо, друга спасай!

Но черная часть его души уже согревалась мыслью о шести сотнях целковых, а потому молчал Вакула, утешая себя тем, что Ермак, открой он всем тайну его постыдную, не испугался бы, а просто приказал порешить уже его, отца Вакулу, будущего сибирского святого. И ряса поповская в этом случае броней бы для него не была…

Через час после богослужения Лупин, прихватив двух коней, переплыл через реку и отправился в путь вслед за дочерью и Машковым, все еще нелюбимым зятем. Дорогу они точно оговорили: сначала по степи кругаля дать, затем к Тоболу вернуться и так до Туры лошадей гнать. Оттуда старым, проторенным уже путем возвращаться придется, каким в Сибирь шли. То теперь нетрудно будет – из Пермской земли слали сюда Строгановы земледельцев и охотников, приказчиков своих и рукодельцев, что землю живой сделали, поля вспахали да сокровища недр начали искать под присмотром сведущего люда.

Единственный путь на волю! За Каменным Поясом на Руси-матушке, как иголка в стоге сена, исчезнуть можно; хоть даже в Москву податься, а там никто и не спросит, кто да откуда, песчинкой себя враз почувствуешь, на которую и не глянет никто.

– Чего еще умеешь-то, кроме как в седле трястись, люд честной забижать да баб красть? – как-то раз спросил Лупин Машкова, когда вели они неторопливый разговор о будущем.

– Петь могу! – гордо отозвался Машков.

– Не маловато ли? Через всю Россию пробираться собрался, по площадям песни горлопаня? Не для того я дочушку мою растил. Подумай, а еще на что сгодишься?

– Возничим быть могу, с обозами ходить.

– Неплохо. Хорошие возничие всегда нужны. Но вечно в пути, вечно на телеге, месяцами на облучке, да еще от лихого люда на дорогах отбиваться придется, под палящим солнцем и в снежную бурю… Худо все это, Ваня! Молодую женушку надолго оставлять одну, перегорит еще, как свечечка воску ярого! И Марьянушка – не исключение, то даже я скажу, отец ее!

– Печи могу ставить, батя, – сказал Машков после долгого размышления.

– Так точно можешь?

– Да уж не одну поставил!