моей комнаты и проследить, чтобы эти девицы не шумели и дали мне хорошенько отдохнуть с дороги!

Произнеся эго, господин Орлик удалился, мягко ступая по паркету своими бесшумными подошвами.

Васильева или «Котошка», как ее называли подруги, даже в лице изменилась от слов господин Орлика. Она знала, что директор проспит очень долго и что ей придется часа три или четыре пробыть на часах у его дверей. Это было нелегкое наказание — стоять на часах, когда другие девочки бегали и играли в зале.

Бедная Котошка не посмела ослушаться своего начальника и молча последовала за ним, низко наклонив свою повинную голову.

Лишь только шаги господина Орлика затихли в отдалении, вся толпа девочек разом засуетилась, зашумела и со всех сторон обступила Тасю.

— Вы издалека приехали? — кричала одна.

— A вы не сирота? — вторила ей другая.

— У вас есть мама? — перекрикивала четвертая.

— A братья?

— A сестры?

— A вы пшенную кашу с тыквой любите?

— У нас без неё дня прожить не могут, без этой глупой каши.

— Что ж вы молчите?

— Или вы немая?.. Она немая, господа, — громче всех кричала Ярош, влезая на стул подле Таси и в одну минуту срывая шляпу с головы новенькой.

Тася, смутившаяся было в первую минуту от присутствия стольких девочек, теперь разом пришла в себя, рассерженная этой внезапной выходкой Фимочки.

— И совсем я не немая! — сердито бросила она, зло поблескивая на девочек своими черными глазками. — Оставь мою шляпу! — окончательно рассердившись прикрикнула она на Фимочку.

— На, возьми! Разве я тебе мешаю, — со смехом проговорила та и поднесла шляпу к самому лицу Таси.

Но лишь только девочка собралась взять ее, как шляпа моментально исчезла и очутилась на голове Ярышки. Некоторые из пансионерок залились веселым смехом и шумно одобряли ловкость Ярош.

Тася вскипела и, не долго думая, подскочила кверху, стараясь уцепиться рукой за шляпу. Она была вся красная от злости. Глаза её блестели, как у дикого волчонка.

— Отдай шляпу! — кричала она вне себя, стараясь стащить Ярош со стула.

И вдруг ей удалось дотянуться до шляпы, и она изо всех сил рванула ее с головы шалуньи. Шляпа очутилась в руках Таси, но заодно с ней очутился и целый клок волос с головы Ярышки, нечаянно захваченный вместе со шляпой. Ярош вскрикнула от боли и обиды.

— Злючка! Злючка! — кричала она вся багровая от волнения.

— Злючка! Злючка! — вторили ей остальные девочки.

— Драчунья! Она драчунья, не правда ли, девочки? — стонала Ярош.

— Да! Разумеется, драчунья! Злюка! Злюка! Драчунья! — подхватили все.

— Вот, подожди, мы проучим тебя! — кричала Ярош, грозя Тасе пальцем.

Вместо ответа Тася сердито тряхнула головой и, прежде чем кто-либо из девочек мог предвидеть это, изо всей силы толкнула стул, на котором стояла Ярош.

Стул зашатался и упал, a с ним вместе полетела на пол и злополучная Ярышка.

— Ах! так вот ты какая! Таки вот она какая, девочки! — кричали взбешенные пансионерки.

— Нет, нет, этого нельзя так оставить! Вон бедняжка Ярышечка плачет от боли… Зовите сюда директора, господина Орлика, зовите! Пусть он построже накажет эту зверюшку! — надрывалась смугленькая горбунья, и черные глаза её горели гневом.

Но господин Орлика звать не пришлось. Он сам вышел на шум из своей спальни и, не найдя надзирательницы в зале, обратился к Маргарите, как к самой старшей, прося ее объяснить в чем дело.

— Так вот оно что, — произнес он строго, выслушав юную пансионерку. — Я ошибся, думая, что одним переселением из родительского дома в пансион мог уже повлиять на дурной характер Стогунцевой. Оказывается, барышне нужны более крутые меры. Извольте, сударыня, следовать за мной, — своим обычным вежливым тоном обратился он к Тасе.

Сердечко Таси екнуло. Она не осмелилась, однако, ослушаться строгого директора и покорно последовала за ним. Пройдя несколько комнат Василий Андреевич (так звали господин Орлика) толкнул какую-то дверцу, и Тася очутилась в маленькой, полутемной каморке с одним крошечным окошечком без стекла, выходящим в коридор. В ту же минуту господин Орлик вышел, не говоря ни слова: задвижка щелкнула, и Тася осталась одна-одинешенька в своей темной каморке.

Горькие слезы хлынули из глаз девочки. Она бросилась на пол с громким рыданием, звала маму, няню, Павлика, как будто они могли услышать ее за несколько десятков верст. Разумеется, никто не приходил и никто не откликался на её крики. Тогда Тася вскочила на ноги и, подбежав к плотно запертой двери, изо всей силы стала колотить в нее ногами, крича во все горло:

— Выпустите меня, или я умру здесь! Умру! Умру! Умру! Гадкие! Противные! Мучители!

Но никто не откликается — прежняя тишина царит вокруг девочки, точно весь пансион вымер и там нет ни души.

Тогда, видя всю бесполезность криков и угроз, утомленная и измученная Тася как сноп повалилась на стоявшую в углу каморки постель и, уткнувшись лицом в подушку, тихо заплакала.

Это уже не были слезы злости, исступления. В душе Таси впервые промелькнуло раскаяние во всех её прежних выходках и капризах. Ее неудержимо потянуло домой — к доброй мамаше, к сестрице и брату, которых она столько раз огорчала. Ей припомнились все мамины заботы и ласки, припомнились и последние события, день маминого рождения, — решающий Тасину судьбу день.

Мама увидела, что ничто не может исправить её девочку, и пригласила господина Орлика приехать за ней. О, этот господин Орлик, как он был вежлив с ней, Тасей, в дороге, пока они ехали на станцию, и несколько часов, проведенных в вагоне поезда, доставившего её сюда! Даже в те минуты, когда Тасю охватывало желание капризничать, он старался очень вежливо обходиться с ней. Но эта самая вежливость пугала девочку больше всяких криков и угроз. Под вежливым обращением Орлика чувствовалась железная рука, которая могла направить ее в какую угодно сторону. Тася почувствовала это и сразу возненавидела своего директора. Злость на него, на «злых девчонок», как она называла пансионерок, наполняла теперь до краев её маленькое сердечко.

— Мама, мама, зачем ты отправила меня сюда? Здесь только мучают бедную Тасю! — всхлипывая говорила девочка, совершенно забывая о том, что она сама и была главной причиной всех своих несчастий.

И вдруг внезапный порыв злобы снова охватил ее.

— A если так, — вскричала она, — то я знаю, что мне надо делать! Вы думаете, что этот гадкий пансион исправит меня и сделает хорошей? A я стану назло вам еще хуже, еще злее в этом гадком пансионе, — вот увидите, увидите, увидите!

И она злорадно улыбнулась, представив себе, как господин Орлик отправит eё домой, бессильный исправить её, и мама скажет Марье Васильевне:

— Напрасно, Marie, вы советовали мне отдать Тасю из дома. Это не помогает.

И y Marie будет кислое лицо, кислое, точно она выпила уксус. A Тася скажет на это маме:

— Я исправлюсь, мамочка, дома, a в пансионе я всегда бы дурно вела себя, потому что я не хочу быть в пансионе.

И тогда мама поцелует Тасю и скажет: