призером; первой единоверческой церковью, открытой в 1801 году на Введенском кладбище; расширением и улучшением духовного образования. Но главное, кем был для москвичей митрополит Платон, это проповедником, «вторым Златоустом», «великим витией», «отцом духовенства», «московским апостолом».

Несмотря на всеобщую любовь, жизнь владыки нельзя назвать безоблачной. «Что касается дел мира сего, — писал он своему другу епископу Мефодию (Смирнову), — доброго нет ничего, и если бы религия и вера не поддерживали, я пал бы под бременем». Особенно на митрополита ополчилась группа архиереев за послабления старообрядцам, разрешение им открыть в Москве в 1801 году единоверческую церковь, где богослужения совершались по дониконовским обрядам, и за составление «Правил единоверия», одно из когорт гласило, что единоверческие священнослужители уравниваются в правах с общеправославным духовенством.

В 1783 году Платон занялся устройством уединенного приюта, куда решил переселиться на старости лет. В трех верстах от Троице-Сергиевой лавры, на речке Кончуре, среди рощ, лугов и Вяльцевских прудов избрал он пустынное место, которое назвал Вифанией, в память места, где Господь воскресил Лазаря. Здесь выстроили монастырь, семинарию, церковь во имя Преображения Господня, а под ней пещерный храм, где владыка приготовил себе могилу.

В 1812 году семидесятипятилетний старец прибыл из Вифании в Москву «умирать со своей паствой». Поговаривали, что он поведет народное ополчение против Наполеона, уже стоявшего в нескольких верстах от города. Его еле успели вывезти, одряхлевшего и разбитого параличом, за день до входа неприятеля в столицу. В Вифании 11 ноября 1812 года, утешенный вестью об изгнании врагов из Москвы, митрополит Московский Платон тихо скончался. Но и на этот случай у него была заготовлена проповедь, которую и прочитали над его гробом.

«Господи Боже мой! Ты создал мя еси, яко же и все твари, даровал душу бессмертную, соединив оную с телом смертным и тленным.

Сей состав должен в свое время разрушиться, всем бо детям Адамовым предлежит единожды умрети, потом же суд.

Достигши далее семидесяти лет, болезнями удручаемый и разными искушениями ослабляемый, жду сего страшнаго, но вкупе и вожделеннаго часа, ибо и младый и здравый не весть, егда Господь приидет».

Коренные москвичи на рубеже XVIII–XIX веков, по европейским меркам, умирали рано. Половина из них не доживала до двадцати двух лет, еще четверть — до пятидесяти. Доживший до шестидесяти лет дворянин был исключением из общего правила и считался глубоким стариком. Поэтому умерший на девяносто первом году жизни князь Юрий Владимирович Долгоруков своим долгожительством вызвал всеобщее изумление. Учитывая то, что его бурная, а иногда и буйная судьба не предвещала долгих лет жизни. Уже в шестнадцать лет он участвовал в Семилетней войне и в сражении при Гросс-Егерсдорфе был тяжело ранен в голову. Пришлось делать трепанацию черепа, и юный князь чудом выжил. Позже он еще участвовал во множестве войн. Командовал Киевским полком в Цорндорфской битве (1758 г.), брал Берлин (1760 г.), крепость Швейдниц (1761 г.), воевал в Польше (1763–1764 гг.), командовал кораблем «Ростислав» в Чесменском сражении, участвовал в осаде Очакова (1788 г.), разбил турецкое войско под Кишиневом (1789 г.)…

В 1790 году в чине генерал-аншефа вышел в отставку и поселился в Москве, где и прожил, за исключением небольших отлучек в Петербург, последние сорок лет жизни. Пытались то Екатерина II, то Павел I приласкать родовитого вояку, призывая вновь на царскую службу, но князь был строптив, презирал царских фаворитов и не прижился при императорском дворе. «Теперь, на семьдесят седьмом году, — признавался он, — начал я чувствовать, что уже силы мои ослабевают… Я всю мою жизнь единственным предметом имел быть полезным, честно век провести, ни в чем совестью не мучиться, благодарить Всевышнего, яко всеми деяниями управляющего, и просить спокойного конца и жизни вечной».

Боевой генерал, кавалер ордена Святого апостола Андрея Первозванного, прямой потомок в мужском колене князя Рюрика и святого князя Владимира Ю. В. Долгоруков поселился в большом собственном доме на Большой Никитской[1]улице. Он редко выезжал за ворота и ни у кого не бывал с визитами, но вся сановитая Москва считала своим долгом посещать его с поздравлениями в высокоторжественные дни.

Князь славился как русский хлебосол. Ежедневно у него обедало не менее двенадцати человек гостей, объедавшихся, как и хозяин, кулебякой, бужениной, угрями, грибами и прочими полновесными блюдами. Конечно, русский обед сопровождался частыми возлияниями заморских вин. Когда гости расходились, бодрый старец брал в руки гусиное перо и аккуратным почерком, с соблюдением орфографии XVIII века, на полулистах толстой серой бумаги записывал для любимой дочери Варвары свои воспоминания о былом — о военных кампаниях, атаках, вылазках, штурмах…

Елизавета Петровна Янькова, тоже долгожительница (1768–1861), вспоминала о Ю. В. Долгоруком как об одном из последних истинных московских вельмож: «Дом князя Юрия Владимировича был на Никитской, один из самых больших и красивых домов в Москве. На большом и широком дворе, как он ни был велик, иногда не умещались кареты, съезжавшиеся со всей Москвы к гостеприимному хозяину, и как ни обширен был дом, в нем жил только князь с княгиней, их приближенные и бесчисленная прислуга. А на летнее время князь переезжал за семь верст от Москвы в Петровское-Разумовское, где были празднества и увеселения, которых Москва никогда уж больше не увидит…

На моей памяти только и были такие два вельможеские дома, как дома Долгорукова и Апраксина, и это в то время, когда еще много было знатных и богатых людей в Москве, когда умели, любили и могли жить широко и весело. Теперь нет и тени прежнего: кто позначительнее и побогаче — все в Петербурге, а кто доживает свой век в Москве, или устарел, или обеднел, так и сидят у себя тихохонько и живут беднехонько, не по-барски, как бывало, а по-мещански, про самих себя. Роскоши больше, нужды увеличились, а средства-то маленькие и плохенькие, ну, и живи не так как хочется, а как можется… Да, обмелела Москва и измельчала жителями, хоть и много их».

До конца своих дней старый князь не переменил моды XVIII века — пудрился и ходил в бархате и шелку. О нем говорили, что с первого взгляда можно было угадать — «это настоящий вельможа, ласковый и внимательный». Он жил при царствовании восьми императоров: Анны Иоанновны, Ивана IV Антоновича, Елизаветы Петровны, Петра III, Екатерины II, Павла I, Александра I, Николая I. И при каждом из них он именно жил, а не прислуживался, честно служил Отечеству, а не высочайшему двору, любил хлебосольную Москву, а не чиновничий Петербург.

Время от времени появляются скептики, сомневающиеся в подлинности сгоревшего в московском пожаре 1812 года единственного списка «Слова о полку Игореве». А вдруг разыскавший и опубликовавший этот величайший памятник древнерусской культуры граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин совершил подлог? А дружки его — Н. Карамзин, Н. Бантыш-Каменский, А. Малиновский — помогали ему в сем непристойном деле?

За несколько месяцев до гибели Пушкин ответил первооткрывателям фальшивки кружка Мусина-Пушкина: «Некоторые писатели усомнились в подлинности древнего памятника нашей поэзии и возбудили жаркие возражения. Счастливая подделка может ввести в заблуждение людей незнающих, но не может укрыться от взоров истинного знатока».

Да, трудолюбивый ученый-скептик сличит между собой десятки экземпляров первого издания