ухватился мясистыми пальцами за рукоятку и, как только что показывал Гюндюз, поднял нож вверх. На мгновение с лица его исчезла привычная ласковая улыбка, будто он действительно хотел кого-то ударить, и он сказал:

— Спорить здесь не приходится. Все правильно. Метнул, сукин сын, а когда увидал, что старик готов, вытащил.

Прокурор Дадашлы произнес эти слова так, будто за игрой в шахматы подставил своего ферзя прямо под пешку, бей, мол, а теперь, заметив свою оплошность, растерялся.

Поднявшись из-за стола, он направился к печке, вышагивая легко и изящно, будто и не владел телом в сто тридцать килограммов.

Гюндюз улыбнулся:

— Так кто же в вашем районе так бросает ножи?

Прокурор Дадашлы, орудуя возле печки кочергой, ответил:

— Любителей таких забав не знаю, но Фазиль Гемерлинский организовал в школе секцию- стрельбы из лука.

Следователь по особо важным делам Гюндюз Керимбейли тоже подошел к печке и, наблюдая, как прокурор, пригнувшись, помешивает кочергой угли, спросил:

— Кстати, вы знаете? Гемерлинский раньше работал в милиции.

Прокурор Дадашлы оторвал свой взгляд от огня и снизу вверх посмотрел на следователя по особо важным делам, как бы интересуясь, а что, собственно, стоит за этой новостью.

Гюндюз обратился к Джаббарову:

— Вам необходимо сегодня же отправиться в Баку. В архиве Министерства внутренних дел познакомитесь с документами Гемерлинского. Сейчас мы с вами все подробно обсудим.

У самых ворот дома стояла самодельная скамья — длинная доска, прибитая к двум коротким топчанам. Это было место постоянных встреч городских кумушек.

Три-четыре старухи, воспользовавшись прояснившейся погодой, собрались здесь. Фатьма не торопилась высказаться:

— Бандита, что убил здесь дедушку учителя, найдут не сегодня-завтра! Из Баку большой начальник приехал. Говорят, раз взглянет человеку в глаза и уже знает, что ты за человек! Из какого гнезда птичка вылетела! Эх дела... Человека убили, а внук его с сестрой ворюги любовь крутит! С утра до вечера вдоль по бережку ручка к ручке...

Одна старуха спросила:

— Откуда знаешь, Фатьма, что так говоришь?

Другая заметила:

— Чего Фатьма не знает, курица склюет.

Фатьма не унималась:

— Вот этими самыми глазами видела. Своими глазами видела: бессовестные обнимаются у реки.

Тетя Айна не поверила:

— В такую-то погоду?

— Их кровь греет, что им погода, — сказала, Фатьма. — Какая там погода, если обнимается сестра ворюги Имаша?

— Значит, ты хочешь сказать, что эта учительница Саадет даже хуже Зибы? — снова спросила тетя Айна.

Фатьма аж подскочила от злобы, будто слова раскаленным углем прижгли ее рану.

— Послушай-ка, женщина! Клянусь аллахом, я так тебя сейчас клюну, что все материнское молоко, которое ты сто лет назад высосала, польется из твоего носу. Какое мне дело до Зибы! Кто она мне такая, что ты меня ею попрекаешь, а?!

Если б у ворот не притормозил грузовик Джеби, наверное, женщины б перессорились.

Джеби выпрыгнул из кабины, не поздоровавшись, вошел во двор, и Фатьма, сразу же засеменив вслед за сыном, поднялась по деревянной лестнице на второй этаж.

Джеби снял с себя шоферскую куртку, кинул ее на тахту, стоящую на веранде, и расстегнул ворот рубашки. Нагнувшись над умывальником, сполоснул себе лицо.

Фатьма подала на четырехугольный стол зелень, хлеб, соль, перец и похвалилась:

— Хороший пити я приготовила. Мясник Абыш сегодня зарезал сладкого барана, я взяла грудинку. Сейчас принесу.

Джеби, ничего не ответив, сел за стол, взял пучок зелени, сложил его пополам и, обмакнув в соль, начал есть.

Фатьма принесла миску с дымящимся пити, поставила ее перед сыном, а сама села на подушечку, лежащую на деревянной табуретке.

Джеби, зачерпнув ложкой пити, откусил хлеба и, прожевывая, сказал:

— Вижу, тебе есть что рассказать.

Фатьма, вытирая высохшими, почерневшими от времени и забот пальцами цветную клеенку на столе, спросила:

— Почему не в настроении сегодня?

— Говори, говори...

— Так... — сказала Фатьма. — Что мне рассказывать-то? Только что опять мать Шамистана Гуту раскудахталась. И эта толстуха Айна тоже вот...

— Что она?

— Так... Что ей сказать? Опять Зибой меня попрекала.

Джеби, едва поднеся ложку ко рту, с отвращением швырнул ее в миску.

— Еще что-нибудь можешь рассказать?

Джеби не сказал ничего больше, но Фатьма поняла, что, если-еще раз упомянуть имя Зибы, наверняка начнется скандал.

Сын снова принялся за пити.

Фатьма спросила:

 — Почему хлеба не накрошишь?

Джеби не отвечал.

Поерзав на табуретке, Фатьма снова подала голос:

— Дочку Сальбиназ обручили с сыном Аббасели. Говорят, недотепа он, жалко такую девушку!.. Хорошая девушка, я видела в бане...

Джеби хлебал суп. Наступило молчание, и это молчание вновь нарушила сама же Фатьма:

— По делу убитого на нашем углу из Баку большой человек приехал. Говорят, не сегодня-завтра найдет, кто убийца.

На этот раз Джеби так грянул ложкой о миску, что пити брызнул во все стороны. Ничего не сказав, он встал, взял с тахты кожаную куртку и, быстрыми шагами выйдя с веранды, спустился во двор.

Фатьма необыкновенно поразилась действиям сына. Джеби, ловко вскочив в кабину, завел мотор: машина рванулась с места.

В Баку был солнечный день. Даже не представлялось, как это после такого мокрого снега, холода, грязищи где-то действительно могло взойти солнце.

Едва только красный свет светофора приостановил мечущиеся во все стороны автомобили,