Наши все уже в сборе, кроме Ксении и Лели, которые в этот вечер поехали в оперу. В ложе, где полагается быть всего шестерым, нас набирается девятеро, и мы жужжим, как пчелы. Из соседних лож подозрительно поглядывают на нас, потому что Боб Денисов при помощи бинокля, взятого им у Оли, показывает удивительные фокусы. Он глотает бинокль и потом неожиданно находит его за обшлагом Феди Крымова, и все это со своей абсолютно спокойной физиономией факира.

Лавры его успеха не дают покоя Косте Береговому. Тот тоже старается придумать что-нибудь такое, чтобы нас рассмешить.

Борис Коршунов неожиданно выпаливает со своим рассеянно-мечтательным видом:

— А у меня в боковом кармане пальто имеется шоколад. Целая коробка!

— Что же вы этого раньше не сказали, коллега? Это уже не по-товарищески, Боря! — и Маруся Алсуфьева укоризненно качает головой.

— Нехорошо! — соглашается с нею Саня Орлова.

— Господа! Я советую наказать коллегу за укрывательство и, лишив его конфет, разыграть их немедленно, предлагает Федя Крымов.

— Чужая собственность должна быть неприкосновенна, — изрекает мрачным басом факир и, перешагнув своими журавлиными ногами через кресло, выходит из ложи.

— Куда вы, Боб? Куда вы? — интересуемся мы.

— Туда! — жестом указывает он вдаль и уже на пороге прибавляет, состроив забавную мину: — за Борисовым шоколадом, конечно. Как вы недогадливы, лорды и джентльмены, и вы, милейшие миледи, и мисс тоже.

— Вот вам и неприкосновенная чужая собственность! — возмущается Костя. — Хорошо еще, если он принесет коробку сюда в завязанном виде… Знаете ли, господа, я пойду и понаблюдаю за ним; послужу, так сказать, сдерживающим началом.

— Ха-ха-ха! — залилась Маруся. — Ну, дети мои, теперь уже решено: мы не увидим конфет как своих ушей.

Но, к счастью, она ошибается. Ровно за минуту до поднятия занавеса они появляются в ложе, с самым серьезным видом держа коробку за оба конца.

В соседней ложе какие-то незнакомые барышни смеются. Длинный с журавлиными ногами Боб и маленький Костя, действительно, забавны, когда они рядом.

Сане Орловой, как самой тихой из нас, разрешается развязать коробку. Но оркестр как раз в эту минуту заканчивает играть, и занавес взвивается.

Как бесподобна Комиссаржевская на сцене! Полная иллюзия милого пятнадцатилетнего подростка! Так хороша, естественна ее игра! Да и полно — игра ли это? Знаменитая артистка живет, горит, пылает на сцене, передавая с мастерством настоящие страдания, настоящую жизнь. И этот голос, который никогда не забудется теми, кто его слышал хоть раз в своей жизни. И эта несравненная мимика очаровательного детского личика, эти глаза, лучистые и глубокие, как океан безбрежный!..

Сидим, затаив дыхание, впитывая в себя каждый звук ее чарующего, ни с чем не сравнимого голоса, ловя каждое ее движение, каждый ее взгляд.

И когда с легким шуршанием занавес опускается, мы продолжаем сидеть, как завороженные, боясь нарушить жестом или словом тишину очарования, охватившего нас.

Только звуки оркестра, раздавшегося в антракте, приводят нас немного в себя.

— А что же конфеты? — оживает первый Боб Денисов. — Лорды и джентльмены, прошу не стесняться, хотя шоколад, признаться, чужой. Но я ничего не слышу и не вижу, на все заранее закрываю уши и глаза…

Но не встретив одобрения с нашей стороны, на этот раз он умолкает.

Наше очарованье длится… Маленькая женщина с гениальной душой заполнила нас всех своей дивной игрою. Я чувствую, что и Ольга, и Саня Орлова, и Коршунов тоже сейчас, как и я, далеки от земли.

— Да, я понимаю, что можно умереть от счастья, видя такое исполнение! — роняет нервно Борис Коршунов.

— Такую жизнь! — поправляет Саня.

— Светлое, радостное, прекрасное существо! В каких голубых садах обитает ее гений? — шепчет Елочка.

— Ой-ой! Не надо, Олечка, не надо таких сногсшибательных выражений, — с комическим ужасом подхватывает Береговой. — Я насчет декадентства ничего не понимаю. Лучше скушайте шоколаденку, с разрешения хозяина коробки.

— Коробка! Шоколад! Что за пошлость после этой музыки театра! — произнес Коршунов, все еще продолжая смотреть на сцену зачарованным взором.

В коробке осталось лишь несколько штук на донышке. Мы уничтожаем шоколад с аппетитом, какой дай Бог иметь всякому.

Боб ставит коробку на барьер перед собою и строго контролирует каждого, кто протягивает к ней руку.

— Попрошу не брать ликерной бутылочки, она моя, — заявляет он серьезным тоном.

— А вот, представь себе, что именно на нее у меня и разыгрался аппетит, — говорит Федя и тянется за коробкой.

Боб демонстративно отодвигает ее подальше. Федя настаивает. Соседки по ложе, смешливые барышни, с любопытством следят за этой игрой.

— Хоцу цоколадную бутильку! — тоном избалованного ребенка тянет Федя и стремительно хватает коробку. И — о, ужас! — мы не успеваем опомниться, как вся она с оставшимися конфетами, перекувыркиваясь, как птица, летит в партер. Шоколадинки выпадают из нее и темными градинами устремляются туда же.

В партере переполох… Чей-то истерический смешок, затем негодующий возглас сердитого старичка во фраке, нервно потирающего свою глянцевито блестящую, без признака волос, голову.

Мы замираем от неожиданности и страха и смотрим вниз прямо на лысину старичка и на нервно мечущуюся близ него в своем кресле даму.

— Увы! Они были с ликером! — трагически шепчет Боб и лезет под стул от охватившего его гомерического смеха.

Тот же неудержимый прилив хохота захватывает и нас.

— Они были с ликером!.. — шепчет Маруся, вся содрогаясь от хохота, багровая, как свекла.

Рассерженный и гневный влетает к нам театральный чиновник.

— Господа! Как можно?! Этому нет названия! Это безобразие! Ведь вы не дети!

— Нечаянно… Мы это нечаянно, — находит, наконец, силы выдавить из себя Федя Крымов, с налившимися от тщетного усилия удержать смех жилками на лбу, но, не выдержав, фыркает и заливается снова.

Капельдинер с тряпкой бежит в партер. Оркестр заканчивает свой нумер, и снова забывается все, весь мир с его большими и мелкими событиями, и чудное обаяние талантливой артистки захватывает наши души и уносит их в заоблачную даль.