звук и заторопились по своим делам, предпочитая не связываться с рослым широкоплечим мужчиной, нагло ломившимся в запертый подъезд, несомненно, богатого дома.

Комбат снова вздохнул и, просунув руку в образовавшееся в результате его хулиганских действий отверстие, потянул вправо собачку замка. Замок смачно чмокнул, дверь открылась, и Рублев едва не налетел на коренастого мужчину в полувоенной униформе, загораживавшего проход.

– Ты что делаешь, гад? – доверительно, почти ласково спросил охранник. – Куда ты ломишься, пьяная морда? Тебе что, отлить больше негде?

– Извини, друг, – сказал ему Рублев, – надо мне, понимаешь?

– А ну, вали отсюда, пока цел, – велел охранник.

Ласковости в его голосе больше не было, зато в руке откуда-то возник большой газовый револьвер. Направленное прямо в лицо Комбату дуло ни капельки не дрожало, а на лице охранника застыло выражение спокойной решительности. Как видно, парень он был тертый и деньги свои получал не зря. Рублев редко сталкивался с газовым оружием, но знал, что с такого расстояния струя газа может серьезно покалечить, а то и убить.

– Извини, друг, – повторил он, – но мне действительно очень нужно пройти.

Охранник открыл рот, чтобы ответить, но Комбат, не меняя выражения лица, вдруг сильно ударил его снизу вверх по руке с пистолетом, выбив оружие, и свалил на пол прямым в челюсть. Все прошло как по маслу, несмотря на то что охранник, судя по всему, имел немалый боевой опыт. 'Главное – держать лицо, – вспомнил Борис Иванович слова своего инструктора по рукопашному бою. Это было много лет назад, но ничего из сказанного тогда инструктором не стерлось из памяти, может быть, потому, что он не говорил ничего лишнего. Он вообще говорил очень мало и всегда по существу дела, избегая отвлеченных тем и философствований любого рода. – На твоем лице написано все, что ты намерен сделать, каждое движение, каждый удар. Пока ты не научишься контролировать выражение своего лица, драться с тобой будет все равно что боксировать с плюшевым мишкой – молоти его, как хочешь, и ничего не бойся.' Курсант Рублев учился и, похоже, выучился-таки.

С огорчением посмотрев на поверженного охранника, он аккуратно прикрыл дверь, потянув ее на себя, чтобы защелкнулся замок. Он прислушался. В подъезде было тихо. Это не было настоящей тишиной: где-то играло радио, где-то бубнил включенный на максимальную громкость телевизор, гремела посуда. Эти обыденные звуки свидетельствовали о том, что маленькая размолвка, приключившаяся между ним и охранником, никого не потревожила.

Комбат вынул из кармана катушку заранее припасенной клейкой ленты и тщательно спеленал охранника, как паук муху. Идея, что можно лишить человека подвижности, связав обыкновенным канцелярским скотчем, казалась Рублеву смешной до тех пор, пока он не попробовал это на себе, побившись об заклад с Подберезским, что сможет освободиться от 'этой хреновины' за десять секунд. 'Эта хреновина' держала мертво, и Комбату пришлось тогда покупать ящик пива, после того, конечно, как давящийся хохотом Подберезский перерезал липкую паутину и помог ему обобрать с себя обрезки.

Напоследок Борис Рублев заклеил охраннику рот и волоком оттащил бесчувственное тело в закуток позади его стола. На столе стоял телефон, и Комбат на всякий случай оборвал провод. Повертев в руках газовый револьвер, он аккуратно положил его в выдвижной ящик стола. Он собирался действовать в закрытом помещении, а противогаз прихватить не догадался. Вообще, он старался не прибегать к оружию без крайней нужды и даже не носил его с собой. Пистолетом, конечно, хорошо путать тех, у кого нервы послабее, и в качестве кастета он тоже может пригодиться, но всегда остается риск, что рано или поздно ты не устоишь перед искушением и пустишь оружие в ход по прямому назначению. Кроме того, вооруженный человек всегда чувствует себя на голову выше и вдвое сильнее всех на свете, и вот тут-то его частенько и подстерегает неприятный сюрприз, в результате чего гордому обладателю незарегистрированного, ствола да и зарегистрированного тоже, если уж на то пошло, вставляют в задницу его же пушку и нажимают на курок: ба-бах – и дерьмо во все стороны, как любил говаривать старшина их училищной роты старший прапорщик Дементьев, описывая имевшую место в доисторические времена аварию канализации в туалете второго этажа.

О прапорщике Дементьеве он вспоминал, уже поднимаясь по лестнице, широченной, пологой, с мраморными ступенями, по которым так много ходили, что в середине каждой образовалась выемка. Лестничный пролет здесь был такой ширины, что туда запросто можно было уронить трехстворчатый шкаф, и он ни разу не задел бы краев, пролетая с седьмого этажа на первый. Через огромные окна с частым переплетом на лестницу свободно проникал солнечный свет, заставляя благородно поблескивать витой чугун и полированное дерево перил. Здесь было светло, тихо и стерильно чисто. Не было даже обычных подъездных запахов: пыли, кошек, жареной картошки, щей. Если здесь чем-нибудь и пахло, так это большими деньгами, которые, несомненно, водились за высокими двустворчатыми дверями квартир.

Только дойдя до третьего этажа, Комбат заметил, что дом оборудован лифтом. На лестничные площадки выходили автоматические двери. Видимо, лифтовую шахту пристроили снаружи во дворе, чтобы не портить интерьер подъезда, втискивая в изысканно красивый лестничный пролет громыхающую проволочную конструкцию с тросами и постоянно бегающей взад-вперед кабиной внутри.

– Красиво жить не запретишь, – пробормотал он.

Поднявшись на четвертый этаж, Борис Рублев нашел квартиру Горохова и без колебаний позвонил в дверь. Он еще не знал, что будет говорить, но решил ничего не выдумывать заранее, положившись на вдохновение.

Дверной глазок на мгновение сделался темным, и довольно грубый мужской голос спросил сквозь дверь:

– Кто?

Голос Комбату не понравился.

– Конь в пальто! – громко сказал он. – Открывай, козел, я тебе покажу, как чужих жен трахать!

– Иди отсюда, придурок, – сказали из-за двери. – Нет здесь никаких чужих жен.

– Сам пошел на хер! – закричал Рублев и принялся что было мочи дубасить в дверь кулаком. – Верка, паскуда, выходи! Выходи, не то все говно из тебя выбью!

Открой, шалава! Все равно ведь поймаю, с четвертого этажа не выпрыгнешь!

– Слышь, козел, рули отсюда, я сказал, – произнес из-за двери голос, в котором смешались в равных пропорциях растущая тревога и раздражение. – Перестань орать, весь подъезд на уши поставишь. Нет тут твоей жены, ты дверью ошибся.

– Это ты, паскудина, дверью ошибся, когда твой папа с твоей мамой тебя за сараем делали! Открывай, падла, я тебя обратно в ту дверь загоню! Козел вонючий, членосос, пидор трехкопеечный!

Тяжелая дверь из полированного красного дерева содрогалась под мощными ударами его кулака, по подъезду перекатывалось гулкое эхо. Сквозь весь этот шум Комбат с трудом разобрал сварливый женский голос, прокричавший что-то из глубины квартиры, в которую он ломился.

– Сейчас, Анна Павловна, – ответил этому голосу тот, что разговаривал с Рублевым. – Сейчас уберу, не беспокойтесь. Алкаш какой-то дверью ошибся.

Рублев понял, что Горохова дома нет, а с ним разговаривает охранник.

– Сам ты алкаш! – давая полную волю голосу, истерично завопил Борис Иванович и принялся барабанить в дверь пяткой. Он чувствовал, что еще немного, и дверь, не выдержав, расколется вдоль. – Верка, сука рваная, выходи-и-и!!!

Теперь он уже выл, с интересом прислушиваясь к тому, как переливаются в глубоком каменном колодце лестничного марша тоскливые волчьи рулады. Такой атаки на психику не смог бы выдержать и святой, и через секунду за спиной у Рублева щелкнул отпираемый замок. Комбат живо развернулся к двери лицом и отступил на шаг.

Дверь резко распахнулась, и на площадку выскочил совершенно осатаневший охранник, выглядевший как персонаж старого американского фильма про полицейских: безупречные серые брюки, матово блестящие дорогие туфли, темный жилет, белоснежная рубашка с закатанными по локоть рукавами и расстегнутой верхней пуговкой, узкий галстук неброской расцветки и тяжелый револьвер в наплечной кобуре из хорошей кожи. Ко всему этому прилагались широченные плечи и свирепая физиономия окончательно выведенного из душевного равновесия громилы. В руке охранник держал милицейскую резиновую дубинку, и, судя по тому, как сжимались и разжимались его пальцы на рубчатой рукоятке, ему не терпелось пустить