письмо, он тотчас открывал его снова, чтобы нацарапать что-то, вдруг пришедшее ему на ум, и всегда извинялся: 'Я пишу быстро, не переводя дыхания'. К ужину пальцы у него всегда были в чернилах.
Перед едой Максим или я читали вслух Гомера, а Юлиан внимательно слушал и мыл руки в простой глиняной чашке. Еда всегда была скудной; впрочем, вкусы Юлиана в отношении пищи тебе хорошо знакомы. Поужинав с ним, мне всегда приходилось поздно ночью подкрепляться, а Максим, я уверен, являлся к ужину сытым. Иногда к нам присоединялся Салютий, для генерала человек очень неглупый, или Аринфей - этого я всегда считал редкостным занудой. Между прочим, несколько лет назад он наведался в Афины, и его вид меня просто потряс: Аринфей облысел и обрюзг. Хотя я всегда его недолюбливал, я чуть не заплакал при виде того, как обезображивает человека время. Но до слез дело не дошло: едва Аринфей открыл рот, я понял, что он все тот же. Завидев меня на приеме у проконсула, он глупо захохотал и завопил на весь зал охрипшим от битв и вина голосом: 'А у меня от твоего Аристотеля до сих пор голова трещит!' Вот, боюсь, и все, что нашлось у нас сказать друг другу после того как мы не виделись столько лет - поистине целую историческую эпоху.
Я уже писал, что военные и философы редко встречались у Юлиана за столом. Однако тот вечер в Каллинике был одним из немногих исключений - два мира, к которым принадлежал Юлиан, встретились лицом к лицу.
Сидя в углу, я с изумлением наблюдал, как перевоплощается Юлиан в зависимости от собеседника. До некоторой степени все мы, общаясь с различными людьми, имеем обыкновение надевать разные маски, но Юлиан перевоплощался полностью. С галлами он был галлом - его голос становился хриплым, и он хохотал во все горло. С азиатами он вдруг становился изысканным и непроницаемым - сущий Констанций, и лишь обращаясь к кому-нибудь из друзей-философов, он снова становился собой… Собой ли? Нам не дано знать, каким был Юлиан на самом деле: стремительным гением-полководцем или обаятельным студентом, помешанным на философии. По-видимому, в нем это уживалось, но становилось как-то не по себе, когда он на глазах превращался в совершенно незнакомого человека, к тому же вызывающего антипатию.
Мое уединение нарушил Виктор: он подошел и попросил разрешения присесть. Я ответил ему идиотской улыбкой - откуда у всех нас эта дрожь в коленках при виде офицера? - и пролепетал: 'Бога ради, комит'. Он грузно опустился на стул; от него пахло вином, но пьян он не был.
- Далековато ты забрался от афинской Академии, - начал он.
- Да, - согласился я. - Впрочем, Галлия тоже была далеко, взять хотя бы битву при Страсбурге. - И я тут же мысленно выругал себя за похвальбу воинскими заслугами. Истинный философ избегает касаться чуждых ему сфер, всегда оставаясь в пределах своей компетенции. Но я никогда не был идеальным философом - таково общее мнение.
- Да-а… Галлия, - многозначительно протянул Виктор. Я никак не мог определить, каково его настроение и что он этим хочет сказать. Мы оба молча следили за Максимом; вокруг него собралась группа молодых офицеров, зачарованно слушавших очередные его бредни. Окладистая борода Максима была тщательно расчесана, а одет он был в халат из шафраново-желтого шелка - по его словам, дар китайского колдуна. Думаю, на самом деле он раскопал эту диковину на антиохийском базаре.
- А ты можешь заставить своих богов явиться нам? - вдруг спросил Виктор. - Вот как он? - Поскольку Виктор считал ниже своего достоинства называть Максима по имени, я ощутил к нему минутную симпатию.
- Нет, - ответил я. - Боги не удостаивают меня вниманием. Впрочем, и я не нарушаю их покой.
- Ты веруешь? - спросил он с такой страстью, что я непроизвольно повернулся и взглянул на него. Мне никогда в жизни не приходилось заглядывать в такие холодные глаза, как те, что сверлили меня из-под густых белых бровей. Все равно что столкнуться глаза в глаза со львом.
- Верую во что?
- В Христа.
- Я верю, что он существовал, - пришел я в себя, - но богом его не считаю.
И вновь рядом со мной сидел римский военачальник.
- Нас ждет затяжная война, - произнес он безразличным тоном, будто о погоде. - Но мы победим.
Мы уже два дня как в Керкузии, в девяноста восьми милях к югу от Каллиника. Все идет по плану.
28 марта, когда я еще находился в Каллинике, перед городскими воротами появились четыре сарацинских племени. Их вожди пожелали меня видеть. Трудно найти в мире народ более дикий и ненадежный, нежели сарацины. Они живут в шатрах, не строят даже жалких хижин и не обрабатывают и клочка земли, а беспрестанно скитаются по пустыням Ассирии, Египта и Марокко. Питаются они дичью и тем, что растет само по себе. Мало кому из них доводилось отъедать хлеба или вина. Воевать сарацины любят, но по своим правилам. Они навязывают противнику свою тактику быстрых ударов, для чего специально выводят породы резвых лошадей и верблюдов, однако единственной целью войны для них является грабеж, и в регулярном сражении они бесполезны. Лучше всего использовать сарацинов для разведки и изматывания врага.
Салютий отговаривал меня от встречи с ними:
- Они предложат помощь тебе, а потом и Шапуру - если уже не предложили, - и в конечном счете предадут обоих.
- Значит, будем бдительны, - невозмутимо ответил я и приказал впустить сарацинских вождей. Это были низкорослые, жилистые, насквозь прокаленные солнцем люди. Одеты они были в свободные плащи, доходящие до колен, и короткие кожаные штаны. Лишь один из десятка вождей говорил по-гречески.
- Государь, мы пришли засвидетельствовать правителю мира почтение. - Сарацин подал знак одному из своих сородичей, и тот вручил ему шелковый сверток. Вождь развернул шелк, и показалась тяжелая золотая корона. Одному Гермесу ведомо, с какого царя они ее содрали (возможно, вместе с головой). Приняв корону, я произнес перед ними краткую речь, на которую сарацинский вождь ответил:
- Государь, мы желаем быть твоими союзниками в войне против Шапура. Наше мужество славится по всей пустыне. Наша преданность властителям настолько выше обычной человеческой, что граничит с божественной… - Тут Салютий закашлялся, а я даже не решился поднять на него глаза. - Значит, государь, в пустыне с нами тебе не придется опасаться…
Тут, к ужасу Анатолия, аудиенцию прервал Невитта. Он ворвался в зал и закричал:
- Август, флот пришел! - Стыдно сказать, но мы все, как малые дети, бросились наружу. Я оставил сарацинов на попечение Салютия, а сам в сопровождении всей консистории поспешил на пристань. Вся река, насколько хватало глаз, была покрыта кораблями. 50 в. к., 64 п., 1403 г. с, ком. Луц.
Стоя на берегу реки, Луцилиан ожидал прибытия императора и Священной консистории. Он по всем правилам церемониала приветствовал Юлиана и торжественно вручил ему флот. Вдруг Дагалаиф спросил: 'Эй, Луцилиан, а где твоя ночная рубашка?', и все захохотали. Только Юлиан пробормотал сквозь зубы: 'Заткнись, Дагалаиф'. Я заметил, что
Иовиан, приходившийся Луцилиану зятем, нахмурился. Видно, шутка и ему пришлась не по вкусу.
