Либаний: Одна из любопытных черт человеческого общества состоит в том, что даже когда ясно, что надвигается беда, и понятно, какая именно, очень редко принимаются меры для ее предотвращения. Когда в марте не выпали дожди, всем стало ясно, что урожай будет плохим. К маю все поняли, что впереди недород, к июню - что голод. Мы часто обсуждали этот вопрос в сенате, а на рынках только об этом и шли разговоры, но, тем не менее, никто не предложил закупить хлеб за границей. Все понимали, что нас ждет, но бездействовали. Так, увы, бывает всегда, и философам следовало бы повнимательнее проанализировать причины этой печальной закономерности.

По роковому стечению обстоятельств Юлиан прибыл в Антиохию как раз в тот момент, когда стал ощущаться недостаток хлеба. Юлиан не был виновен ни в засухе, ни в том, что отцы города оказались столь недальновидными, но антиохийцы (воистину гербом этого города следовало бы быть козлу отпущения!) немедленно сочли, что причина голода в нем.

Они заявили, что продукты вздорожали и стали пропадать оттого, что в городе расквартирована огромная армия, требующая большого количества провианта. В отношении некоторых продуктов это справедливо, но хлеб тут ни при чем: зерно для армии доставлялось непосредственно из Египта. И тем не менее горожане валили все на Юлиана. В чем тут дело? Епископ Мелетий заявил, что судьба Юлиана была предрешена в тот день, когда он приказал вынести из Дафны мощи святого Вавилы - оригинальная точка зрения! Кроме того, Мелетий считает, что Юлиан настроил против себя антиохийцев, закрыв собор. В этом я очень сомневаюсь. Некоторых это действительно шокировало, но в массе своей антиохийцы не такие уж ярые приверженцы христианства; их вообще мало что интересует, кроме плотских услад. Не желая признать свою вину, они стали винить во всем Юлиана, тем более что он дискредитировал себя в их глазах бесконечными жертвоприношениями и усердными попытками возродить пышные древние обряды.

Честно говоря, порой даже мне казалось, что Юлиан не знает в этом меры. В Дафне он за один день принес в жертву Аполлону тысячу белых голубей; одному богу известно, во что это обошлось! Вскоре после этого он принес сто быков в жертву Зевсу, а потом четыреста коров Кибеле. Во время последней церемонии произошел особенно большой скандал. В наше время обряды Кибелы производятся тайно, так как многие из них с точки зрения общепринятых нравственных норм просто чудовищны. Юлиан же решил провести этот обряд публично, и всех глубоко шокировало ритуальное бичевание, которому жрицы Кибелы подвергли сотню юношей. Ситуацию усугубил тот факт, что эти юноши согласились участвовать в обряде не по убеждению, а лишь желая завоевать благоволение императора; к тому же почти все жрицы были крайне неопытны. Все это привело к более чем плачевным результатам. Несколько молодых людей получили серьезные ранения, а многие жрицы, увидя столько крови, попадали в обморок, и заключительная часть жертвоприношения превратилась в сплошное неприличие.

Тем не менее Юлиан упрямо твердил: какими бы пугающими ни представлялись нам некоторые обряды, это не имеет значения. Каждый из них - попытка умилостивить богов, некогда предпринятая нашими предками, и все древние обряды, без исключения, имеют свою логику и силу воздействия. Беда Юлиана, по-моему, заключается только в одном: он слишком спешил и хотел восстановить все сразу. В считаные месяцы нам надлежало вернуться в эпоху Августа. Будь у Юлиана в распоряжении хотя бы несколько лет, он, я уверен, сумел бы возродить старую веру, ибо народ по ней неосознанно тоскует. Того, что предлагают христиане, ему недостаточно, хотя сторонники этой веры со смелостью, достойной лучшего применения, заимствуют самые священные наши обряды и праздники и используют их в своих целях. Это явный признак того, что их религия ложная, придуманная людьми на время, в то время как истинная религия возникает сама собою и навечно.

С самого начала христиане старались примирить человека с мыслью о неизбежности смерти, но им так и не удалось пробудить дремлющее в каждом из нас желание приобщиться к Единому. Зато этой цели с успехом достигают наши таинства, поэтому-то христиане и взирают на них с такой завистью и неизменной злобой. Я охотно готов признать, что христиане предлагают нам один из путей познания бога, но, вопреки их утверждениям, этот путь далеко не единственный. Будь это правдой, зачем бы им постоянно заимствовать наши обряды? Но больше всего меня тревожит совершенное отсутствие у них интереса к земной жизни и чрезмерное внимание к загробной. Само собой разумеется, вечность - это нечто значительно большее, нежели краткий срок человеческого существования, но постоянное сосредоточение всех помыслов только на вечном сковывает душу человека и отравляет его повседневную жизнь, поскольку его взор должен быть постоянно прикован к той темной двери, через которую ему суждено пройти в назначенный час, и не замечать прекрасного мира вокруг. Интерес к смерти у христиан не меньше, чем у древних египтян, и среди них - не исключая моего любимого ученика и друга Василия - я еще не встречал никого, кому бы его вера доставила то блаженное чувство единения с творцом и восторга перед его творениями, которое испытывает тот, кто провел чудесные дни и ночи в Элевсине. Именно это и беспокоит меня в христианстве больше всего - эмоциональная скудость и черствость этого учения, а также отказ от земной жизни ради загробной, существование которой, мягко говоря, вызывает большие сомнения. Наконец, решительного осуждения заслуживает их самонадеянность и высокомерие, зачастую, как мне представляется, граничащие с безумием. Нам твердят, что есть только один путь, одно откровение - их собственное. А между тем в их высокопарных тирадах и предостережениях нет и следа скромности и мудрости, присущей великому Платону, или первозданного единства плоти и духа, воспетого Гомером. С самого начала христиане только и делают, что жалуются и проклинают - это они унаследовали от иудеев, чья дисциплинированность и строгие обычаи достойны всяческой похвалы, между тем как ожесточенность и сварливость приносят им немало вреда.

Не думаю, чтобы из христианства когда-нибудь получилось что-нибудь достойное, сколько бы ни заимствовали они наши древние обряды и ни использовали в своих целях то, что составляет достояние эллинов, - логику и остроту ума. Тем не менее я уже не сомневаюсь, что христиане одержат верх. Юлиан был нашей последней надеждой, но его не стало слишком рано. В жизнь нашего древнего мира вошло нечто большое и ужасное, и мне, как истому стоику, остается лишь повторять слова Софокла: 'С тех пор как