— Сам сложил? — спросил отец Евлампий, чело которого нежданно омрачилось.

Странник заметил набежавшие на светлый лик батюшки тучки, но виду не подал, поняв, что находится на правильном пути.

— Сам, — сказал он. — Да и как не сложить, когда на душе моей тяжкий грех смертоубийства?

— Чего ж ты здесь ищешь? — спросил отец Евлампий, беспокойно переступая босыми ногами в росистой траве. Будучи от природы человеком робким и мнительным, он побаивался церковного начальства и мысленно уже подыскивал себе оправдания, коих никто не собирался у него спрашивать. — Не надобно ль тебе духовное утешение?

— Благодарствуй, батюшка, — с легким и, как показалось отцу Евлампию, слегка насмешливым поклоном ответил расстрига Тихон. — Духовное утешение никогда не помешает, однако меня сейчас более заботит то, как мне искупить свою вину перед Господом.

— Покаянием, сын мой, — настраиваясь на привычный лад, нараспев проговорил отец Евлампий, — покаянием и искренней молитвой. Ну, и богоугодными делами, конечно.

— Истинно так, — крестясь, согласился расстрига. — Истинно так, батюшка. Тем я и занят. И, сдается, ты, батюшка, можешь мне в моем богоугодном деле помочь.

С этими словами он задрал подрясник, под коим обнаружились уже упомянутые грубые сапоги и заправленные в них барские панталоны, и, порывшись в карманах, подал отцу Евлампию сложенный вчетверо лист бумаги — захватанный, грязный, сильно потертый на сгибах. Батюшка принял от него лист, развернул с превеликою осторожностью и, отставив подальше от глаз, — к старости батюшка сделался дальнозорок — стал читать.

Первым делом ему бросилась в глаза подпись архиерея, и он, даже не читая остального, догадался, о чем пойдет речь в послании владыки. Дабы проверить свою догадку, он дочитал письмо до конца, кивнул и со вздохом промолвил:

— Заходи в дом, странник. Оголодал, небось, с дороги-то? Заодно и потолкуем.

Усадив облеченного доверием гостя в красном углу, отец Евлампий разбудил матушку и велел ей собирать на стол да не забыть подать бутыль столь любимой им вишневой наливки. Матушка принялась было ворчать, поминая ирода, коему только того и надобно, что спозаранку залить глаза, но отец Евлампий только раз негромко сказал: «Цыц!» — и матушка умолкла. Как-никак она прожила с отцом Евлампием не один десяток лет и умела читать по его лицу, как в открытой книге. Сейчас это знакомое до последней морщинки лицо было омрачено какой-то серьезной заботой — много более серьезной, чем простое желание опрокинуть пару стаканчиков вишневой наливки.

Посему уже через четверть часа накрытый праздничной скатертью стол был уставлен мисками, блюдами и горшками, испускавшими вкусные запахи, а посреди всего этого великолепия, поблескивая стеклом, высилась бутыль с наливкою. Прочтя молитву, батюшка благословил трапезу, и посланник архиерея немедля набросился на еду с жадностью оголодавшего волка.

Отец Евлампий, коего предстоявший разговор совершенно лишил аппетита, не столько ел, сколько ковырялся в еде; матушка же и вовсе не ела — сложив руки на животе под передником, смотрела, как ест расстрига Тихон, жалостно вздыхала и подкладывала на тарелку то куриную ножку, то кусочек колбаски — словом, что было на столе, то и подкладывала. Отец Евлампий со своей стороны орудовал бутылью, наполняя стопки; после третьей он почувствовал, что с него, пожалуй, будет, и наливал теперь только расстриге, который хлопал стопку за стопкой с видимым удовольствием, но без видимого эффекта. Глядя, как он управляется с едой и вином, батюшка подумал, что гость, верно, не зря сложил с себя духовное звание — уж слишком явно он был привержен земному, чтобы хорошо служить Господу. Но владыка, конечно, был прав, доверив свое поручение именно ему: выпади сия работа на долю отца Евлампия, он бы, верно, и не знал, с какого конца за нее взяться.

Утолив первый голод, расстрига отвалился от стола, похлопал себя по вздувшемуся животу и, поблагодарив матушку за отменное угощение, повернул свое бритое лицо к отцу Евлампию.

— Потолковать бы нам, батюшка, — сказал он.

Отец Евлампий только глянул на матушку, и та, пробормотав какой-то вздор насчет кур, коих надобно покормить, удалилась из горницы. Когда дверь за нею затворилась, расстрига с хрустом потянулся и, ковыряя ногтем в зубах, невнятно молвил:

— Ну?

— А чего — ну? — растерявшись, а оттого немного агрессивно откликнулся отец Евлампий. — Говори, странник, какая тебе от меня помощь требуется. Чем смогу, помогу, а только пользы от меня в этом деле как от козла молока.

— Да ты знаешь ли, о каком деле речь? — спросил расстрига, без спросу наливая себе вина.

— Как не знать, — ответил батюшка. — Был я у владыки месяц назад. Он мне и про дело рассказал, и насчет тебя, странник, предупредил: придет, дескать, человек с письмом от меня, так ты уж его не обижай...

— Вон как? — удивился Тихон. — Про дело, говоришь, рассказал владыка? Это за что ж тебе, батюшка, такое от него доверие? Дело-то как-никак секретное!

— Живу без греха, Бога не гневлю, — степенно ответствовал отец Евлампий, — оттого и доверие. Думается мне, прельстила владыку близость моего прихода к имению княжны Вязмитиновой.

Расстрига Тихон потер ладонью лоб, чтобы широкий рукав подрясника скрыл появившееся на его лице выражение злобы и, чего греха таить, некоторого испуга.

— А княжна-то здесь при чем? — спросил он, когда почувствовал, что вернул контроль над собственным лицом. — Нешто владыка думает, что это Вязмитиновы царскую казну к рукам прибрали? Коли так, про нее забыть надобно — у княжны не больно-то отберешь.

— Окстись, сын мой, — сердито молвил отец Евлампий, — не гневи Бога! Что ты такое говоришь? Ты мне про княжну не рассказывай, я ее поболее твоего знаю. Она копейки чужой не возьмет. Да и не в деньгах дело, согласись. Уж ты-то, верно, об этом лучше иных-прочих знаешь. Церковь православная не за златом охотится...

— А! — воскликнул расстрига, для которого последнее заявление отца Евлампия было новостью. — Не за златом, верно. Так тебе, батюшка, и про это ведомо?

— А то как же, — отвечал простодушный отец Евлампий, весьма довольный тем, что ему удалось поразить гостя своей осведомленностью. — Я ж тебе говорю, странник: имение княжеское в версте отсюда, а там — библиотека. А в библиотеке той чего только нет! Знамо дело, отыскать там нужную рукопись владыка не рассчитывал, однако надеялся, что в записках вязмитиновских найдется хотя бы намек на то, где надобно искать.

— Ага, — раздумчиво сказал расстрига Тихон, лихорадочно прикидывая, как бы ему вытянуть из болтливого священника побольше информации. Он был искренне удивлен: оказывается, церковь искала не столько пропавшую царскую казну, сколько некую рукопись, настолько ценную, что перед ценностью ее меркло заманчивое сияние золота и самоцветов. — Ага... Так выходит, ты, батюшка, княжну в это дело посвятил?

— Ни-ни! — замахал широкими рукавами отец Евлампий и, забывшись, плеснул наливочки себе в стопку — щедро плеснул, до краев, и тут же, не медля ни секунды, выпил единым духом. — Даже и не мысли! — продолжал он, впиваясь зубами в цыплячье крылышко. — Об чем ты говоришь? Секрет сей не мне принадлежит, сия тайна святой православной церкви, так что действовать владыка велел скрытно, без огласки. Княжна, храни ее Господь, добра и милостива сверх всяческого разумения. Мне она доверяет, и к библиотеке своей она допускает меня беспрепятственно. Только проку от этого никакого — ни мне, ни церкви. Нет там того, что владыка ищет. Нету! Зато уж Платона этого безбожного я начитался — во!

Батюшка чиркнул себя по горлу ребром ладони, показывая, где именно сидит у него богопротивный Платон. Странник поиграл бровями, что-то прикидывая в уме, а после решительно взял со стола бутыль и доверху наполнил обе стопки — и свою, и отца Евлампия. При виде полной стопки глаза батюшки умильно увлажнились и он икнул, деликатно прикрывшись ладонью.

— Так уж и безбожного, — поднимая стопку, молвил расстрига, которому эта беседа казалась все более любопытной. — Надобно тебе заметить, что христианство, особливо православное, многим обязано этому греку. Ты, батюшка, не мог этого не заметить, коли и вправду' читал Платона.

Отец Евлампий чокнулся с гостем, выпил, схватил куриное крылышко и, лишь поднеся его ко рту,