— Я подумал, сударыня, что судьба дает мне, быть может, последний шанс загладить свою вину перед вами.

— Вину? Я не знаю за вами никакой вины, — сказала Мария Андреевна.

— Так ли? Зато я знаю. Я просто понял, что буду круглым дураком, если упущу шанс увидеться с вами. Посему, что бы вы ни сказали и как бы ни восприняли мое нежданное появление, я сейчас жалею лишь о том, что мои лошади устали за целый день езды и я появился здесь слишком поздно.

— Отчего же? — сказала княжна. — Как видите, я справилась с затруднением сама, а то, с чем справиться мне не под силу, сделали вы.

— О да! — с горечью воскликнул Огинский. — Убрал с дороги дохлую лошадь, например.

— Это не так мало, как вам кажется, — сказала Мария Андреевна. — Один разбойник наверняка ускользнул, и мне показалось, что это был главарь шайки. Насчет другого я не уверена. Я стреляла в него сквозь кусты и сомневаюсь, что попала. Вы никого не нашли под мостом?

— Только вашего кучера. К сожалению, он мертв.

— Вот видите. Значит, где-то поблизости еще бродят двое негодяев. Что бы я стала делать одна, ночью, в лесу, если бы не появились вы? И знаете что? Давайте оставим этот пустой разговор. Я искренне рада вас видеть, и вопрос мой о цели вашего приезда был задан не зря. Это очень хорошо, что вы ехали ко мне, потому что теперь мне не придется просить вас и вашего товарища быть моими гостями. Ведь он, кажется, здесь?

— Здесь, сударыня! Разумеется, здесь! Майн готт, где же мне еще быть, как не подле вас? — вмешался в их беседу Хесс, просовывая голову в карету.

— Ты что же, подслушивал? — возмутился Огинский, посторонившись.

— А вы что же, секретничали? — не растерялся немец. — В таком случае вам следовало бы найти более уединенное место. Представь же меня даме, Огинский, иначе я буду вынужден представиться сам!

Вацлав вздохнул.

— Сударыня, — сказал он, — позвольте рекомендовать вам моего старинного знакомого Пауля Хесса. У вас могло сложиться впечатление, что от него не спрячешься даже в лесу, но на самом деле это не так. Он довольно мил и недурно воспитан, хоть и прикидывается сейчас полным невежей — надо полагать, от испуга.

— Майн готт! — вскричал немец. — Ну конечно же, от испуга! Шум! Выстрелы! Мертвые тела! Я мирный человек, сударыня, я боюсь стрельбы!

Его преувеличенный ужас был настолько комичен, что княжна не удержалась от улыбки.

— Надеюсь, вы не станете на меня сердиться за то, что я здесь немного пошумела, герр Хесс, — сказала она по-немецки. — Но позвольте, не приходитесь ли вы родственником знаменитому живописцу Петеру Хессу?

— Мы зовемся кузенами, — отвечал немец, — но на самом деле родство наше, увы, весьма отдаленное. Должен вам сказать, что я прибыл сюда по просьбе кузена Петера, дабы сделать кое-какие зарисовки для его будущих картин.

— Какая удача! — воскликнула княжна. — А я буквально полчаса назад ломала голову над тем, где бы мне отыскать хорошего живописца! У меня есть для вас работа, герр Хесс. Надеюсь, вы не откажетесь на какое-то время стать гостем в моем доме и оказать мне маленькую услугу, о которой я вас попрошу.

Вацлав ожидал, что Хесс, как давеча у Понятовского, станет отнекиваться, объясняя, что он никакой не живописец, но немец почему-то не стал этого делать.

— Я восхищен вами, сударыня, — заявил он, сгибаясь пополам в глубоком поклоне. — Вы не только прекрасны, умны и решительны, но еще и щедры сверх всяких пределов! Я вижу, мой друг Огинский ничуть не преувеличивал, описывая ваши достоинства.

— Однако нам пора ехать, — сказала княжна и принялась раскладывать оружие по тайникам, устроенным внутри кареты, под удивленными взглядами мужчин. — Уже совсем стемнело, и ужин в поместье, наверное, давно готов. Право, господа, у нас еще будет время обо всем поговорить!

Вацлав, знавший дорогу в поместье, взобрался на козлы княжеской кареты, не забыв на всякий случай засунуть за пояс оба своих пистолета. Хесс, не переставая качать головой и вскрикивать: «О майн готт!», поместился в его экипаж, и короткая процессия наконец тронулась, озаряя дорогу тусклыми пятнами зажженных фонарей.

Когда огни скрылись за поворотом и стук колес затих вдалеке, из кустов на дорогу, шатаясь, выбрался бородач Ерема. Некоторое время он стоял неподвижно, чутко вслушиваясь в лесные шорохи и прижимая окровавленную ладонь к тому месту, где совсем недавно было его правое, напрочь отстреленное княжною ухо, а после изловил одну из лошадей, взгромоздился в седло, толкнул лошадь пятками и исчез в лесу.

Около полудня плечистый расстрига, следуя совету одного из монастырских братьев, свернул с проезжей дороги на неприметную лесную тропу, которая, если верить монаху, позволяла спрямить путь верст на двадцать. Для человека, путешествующего на своих двоих, да к тому же спешащего, это был настоящий подарок, и расстрига без малейшего колебания ступил под сень густого лиственного леса.

Тропа то вилась среди непролазных зарослей кустов и молодого колючего ельника, то вдруг выбегала в светлую березовую рощу, то шла вековым сосновым бором, где было чисто и просторно, как в храме, и хотелось молиться. Лес наполнился птичьим щебетанием, солнечным светом, теплом и пьянящими летними ароматами. Расстрига легко шагал вперед, время от времени наклоняясь, чтобы сорвать красневшую в траве ягоду земляники. Мысли его, поначалу носившие отпечаток мрачной озабоченности, мало-помалу повеселели, и даже обглоданный волками коровий череп, попавшийся ему на глаза у самой тропы, не испортил настроения. В монастыре, откуда он сейчас шел, его постигла неудача, но это была далеко не первая из его неудач и, надо думать, не последняя. Расстрига успел-таки пожить на свете и знал, что, чем гуще идут одна за другой неудачи, тем скорее блеснет над тобой свет Божьей милости.

К счастью, сегодняшний день был не из таких. Неудачу с Успенским монастырем, собственно, можно не принимать во внимание. По правде говоря, на успех расстрига и не рассчитывал; более того, он не мог даже предположить, чем станет заниматься после того, как его дело завершится. Пока что он имел возможность просто мерить шагами святую Русь, видя перед собою благую цель, и такое положение вещей его устраивало. Ему — и он подозревал, что не только ему, — были поручены розыски, и поручение это было дано в такой форме, что расстрига до сей поры не понял, что лучше: найти искомое или убедиться, что его на самом деле не существует? Он подозревал, что, верно, второе, однако убедиться в этом можно было, только дойдя до самого конца. А где он, этот конец, никто не знал, и по временам расстрига начинал ощущать себя Иванушкой-дурачком, отправившимся за тридевять земель искать смерть Кащееву. Жаль только, не встретилось ему по пути ни одного говорящего зверя... А впрочем, почему же не встретилось? Взять хоть тех двоих, что пытались порешить его в полуверсте от монастыря — ну, чем не звери?

Около трех часов пополудни расстрига сделал привал. Он выбрал местечко в густой прохладной тени огромного, в три обхвата, раскидистого дуба, смел в сторону желуди, которыми была густо усеяна земля, и уселся на мягкую шелковистую травку, привалившись спиной к шершавой коре. С облегчением скинув горячие пыльные сапоги, расстрига размотал портянки и пошевелил натруженными ступнями, ощущая разгоряченной кожей ласковые прикосновения прохладной травы. Это была настоящая Божья благодать — не для всякого, разумеется, а лишь для того, кто умеет ценить простые маленькие радости, дарованные нам Господом в утешение.

Произнеся короткую молитву, расстрига придвинул к себе котомку и вынул оттуда завернутые в чистую тряпицу хлеб и сыр. Глиняная фляга с водой была здесь же — расстрига наполнил ее из родника несколько часов назад, и фляга все еще была прохладной на ощупь.

Доставая флягу, он наткнулся еще на один сверток, надежно упрятанный на самом дне котомки, и сначала отложил его в сторону, а после, передумав, вынул и развернул у себя на коленях. В свертке находилась сделанная вручную копия старинной рукописи — не точная, без рисованных буквиц и прочих излишеств, и не на пергаменте, а на простой плотной бумаге. Шрифт тоже был попроще, без этих неудобопонятных завитушек, коими в старину так любили от скуки украшать свои труды монахи- переписчики; однако тот, кто копировал рукопись, сохранил в неприкосновенности текст и даже оставил большие пробелы в тех местах, где буквы были уничтожены беспощадным временем.

Жуя хлеб с сыром, расстрига бережно разгладил бумажный свиток на колене и снова, уже в который