отрублю к чертовой матери, им страху и так до конца жизни хватит. Пускай сидят тише воды, ниже травы и детишек кормят.

– Ловко, – вслух сказал Глеб то, что пришло ему на ум. – Ты вот что, лейтенант... Не в службу, а в дружбу. Узнай, будь добр, у кого из ваших аборигенов в Москве родня имеется. Есть у меня подозрение, что кто-то про эту вашу прошлогоднюю историю прослышал и решил аккуратно под нее обставиться.

Козлов, хоть и был обыкновенным деревенским участковым, мигом смекнул, что к чему, и его хмурое лицо немного просветлело.

– Да ты, как я погляжу, и впрямь считаешь, что это не наши, – сказал он. – Что, есть основания?

– А ты думал, я за двести верст притащился, чтобы на жмуриков полюбоваться и рыбацкие истории в твоем исполнении послушать?

– Ясно, – твердо, будто подводя под обсуждением местных проблем жирную черту, сказал лейтенант Козлов. – Государева служба, а?

– Что-то в этом роде, – согласился Глеб. – Так ты узнай, о чем я тебя просил, ладно?

– Не вопрос, – сказал Козлов. – Узнаю и сразу сообщу.

– Заранее благодарен, – сказал Глеб, пожал ему руку и пошел к своей запыленной машине, которая с усталым и, как показалось Сиверову, обиженным видом стояла в сторонке, постепенно раскаляясь под жарким послеполуденным солнцем.

В дряхлом синем 'опеле' не было даже намека на кондиционер, и, простояв на открытом месте десять минут, он превратился в эквивалент финской бани. Игорь Чебышев сидел на пассажирском сиденье, чувствуя, как его жировая прослойка, и без того не слишком толстая, истончается с каждой проведенной в этой душегубке минутой. Все тело под рубашкой и брюками было скользким и липким, как размокший кусок скверного мыла, и Игорь не без оснований подозревал, что разит от него, как от старого козла. Собственного запаха он унюхать не мог – во-первых, потому, что это вообще довольно сложное дело, а во- вторых, из-за сидевшего рядом Буры, от которого несло, как от дохлой свиньи. Встав утром с постели, Игорь Чебышев, как подобает цивилизованному, уважающему себя человеку, принял душ; Бура тоже никогда не числился в грязнулях, но сегодня они с самого утра мотались по жаре, и сейчас, к пяти часам дня, утренние чистота и свежесть успели превратиться в грустное воспоминание.

Стекла в обоих передних окнах были опущены до конца, люк над головой открыт, но это не приносило заметного облегчения. Когда Бура снял с руля правую ладонь, Чебышев заметил на светло-коричневой резине мокрый грязный отпечаток – не влажный, а именно мокрый, и влага была отвратительного коричневого цвета, как будто Бура только что помыл руки в мутной луже. Игорю захотелось украдкой вытереть собственные скользкие ладони о сиденье, но сиденье было, во-первых, дерматиновое, во-вторых, грязное, а в-третьих, как и вся машина, принадлежало Буре, вызывать недовольство которого Игорю как-то не хотелось. В последнее время между ними установились какие-то странные, двойственные отношения. Игорь боялся своего напарника, как раньше и даже больше, но вместе с тем испытывал в нем какую-то потребность, будто искал у этого подонка с перешибленным носом и двумя извилинами под угловатым, стриженным под ежик черепом покровительства и защиты.

Наверное, так оно и было – во всяком случае, отчасти. После памятного визита в квартиру Свентицкого и последовавшей за ним поездки на лесное озеро Игорь неожиданно для себя очутился в странном, незнакомом ему мире, где он был законной дичью и где один неверный шаг мог стоить уже не денег или смешного приговора к двум годам условно, как это было раньше, а пожизненного заключения или даже смерти. Он был художником, торговцем картинами, посредником и немножко жуликом и аферистом, но все это осталось в прошлом, как приятный, счастливый сон золотого детства. Теперь, после Свентицкого, он стал убийцей и, естественно, понятия не имел, как с этим жить и как, черт возьми, себя вести. Ему постоянно казалось, что каждому встречному и поперечному известна его страшная, гнусная тайна, и он прилагал огромные усилия, чтобы не шарахаться от людей, как деревенская лошадь от автомобиля.

Другое дело – Бура. Для Буры убийство было если не хлебом насущным, то, во всяком случае, простым, обыденным делом, вроде прихлопывания севшего на руку комара. Бура был профи и с высоты своего профессионализма снисходительно давал Игорю Чебышеву полезные советы, сводившиеся, как правило, к одной фразе: 'Не дергайся, чудило, все ништяк'.

Именно так он сказал обомлевшему Игорю, когда тот, все еще разгоряченный после короткой борьбы, стоял с пустым шприцем в руке над корчащимся телом Свентицкого, потихонечку приходя в себя и начиная наконец понимать, что сотворил полминуты назад. Милейший Бронислав Казимирович хрипел и бился в жутких корчах, белая пена хлестала у него изо рта, как из огнетушителя, шелковый халат совсем разъехался, и Чебышев с отвращением обнаружил, что под халатом на Свентицком ничего нет – вообще ничего, даже трусов. Зато в так называемой уздечке, которая у педерастов, как и у нормальных мужиков, соединяет крайнюю плоть с головкой члена, обнаружилась кокетливая золотая сережка. И пока Игорь, как дурак, пялился на эту сережку, умирающий коллекционер вдруг – что бы вы думали, а? – кончил! После этого он немного обмочился и почти сразу затих, перестав сучить голыми, безволосыми, как у бабы, ногами и стучать лысиной о паркет.

В этот момент Игорь, по правде говоря, сам чуть было не отдал богу свою грешную душу. Душа душой, но в том, что его сию же минуту вывернет наизнанку, он ни капельки не сомневался. И удержал его от этой естественной реакции хрипловатый голос Буры, который стоял рядом и, держа под мышкой обрез, как диковинный градусник, без любопытства наблюдал за последними судорогами убитого ими человека.

– Не дергайся, чудило, все ништяк, – сказал Бура. – А если блеванешь, придется убирать. И чисто, чтоб ни одна ментовская сука ничего не унюхала. Как ты думаешь, братан, кому придется этим заниматься?

Укол Свентицкому делал Игорь, потому что Бура с обрезом смотрелся, как ни крути, более убедительно. Глядя в черные стволы, Свентицкий почти добровольно позволил сделать себе укол. Ему, чудаку, наверное, казалось, что, если будет себя хорошо вести, гости возьмут то, за чем пришли, а его отпустят подобру- поздорову. Многим так кажется; и, что самое смешное, некоторым и впрямь удается выжить – в основном тем, к кому наведывались культурные, грамотные гопники, которым ни черта не надо, кроме хозяйского барахла. Но Игорь с Бурой были никакие не гопники, и барахло Бронислава Казимировича им было нужно как собаке пятая нога.

'Я вас умоляю, – помнится, сказал Свентицкий, – не надо никаких уколов! Я все сказал вам, как на исповеди, клянусь!' – 'Верю, – играя курками обреза, сказал Бура. – Но в Библии сказано: доверяй, но проверяй. Вот мы тебя сейчас и проверим. Да ты не менжуйся, петушок! Это ж не больно совсем. Один укольчик, как комарик укусил... Такой большой, – добавил он, обращаясь к Игорю, который стоял с полным шприцем в трясущейся руке, – а уколов боится!'

И Свентицкий вытянул вперед руку и даже сам закатал на ней рукав халата.