На лесное озеро Николай Михайлович приезжал один, реже – с кем-нибудь из приятелей, которых у него было не так уж много. Если говорить начистоту, так их, считай, и вовсе не было. Художники – народ особенный, и не только потому, что люди они творческие и не всякому понятны. В большинстве своем они еще и сволочи порядочные – так, по крайней мере, считал Кулагин, и подтверждения этому своему нелицеприятному мнению о коллегах получал, между прочим, всякий раз, как с этими коллегами встречался. Недаром же много лет назад, когда Николай Михайлович только вступил в Союз, один весьма уважаемый им человек, очень хороший живописец и прямой мужик, ускользая потихонечку с банкета, сказал слегка обиженному этим уходом Кулагину: 'Ты, Коля, извини меня, старика, сегодня твой праздник, а только мочи моей нет на эти рожи смотреть! Я, брат, лучше с бомжами пить буду, чем с художниками!'

Кулагин очень скоро понял, что тот имел в виду. Первый же дележ заказов на оформление какого-то интерьера, при котором он присутствовал, раз и навсегда открыл ему глаза. После той истеричной ругани, шквала взаимных оскорблений, плевков – как фигуральных, так сказать, в душу, так и самых обыкновенных – в морду, на обувь и даже на спину – он был уверен, что все эти люди больше никогда не смогут поднять друг на друга глаза, не говоря уж о том, чтобы пожать руку или выпить по стопке. Это была смертельная схватка голодных пауков в банке, и тем не менее буквально на следующий день все вели себя так, словно ничего не случилось. Позже выяснилось, что такие происшествия были в порядке вещей, к ним все давно привыкли и считали их частью своей работы – да нет, черт возьми, своей творческой жизни!

Словом, коллег по цеху Николай Михайлович, мягко говоря, не жаловал. Только в последнее время появился у него друг-приятель из художнического сословия – ну, не то чтобы такой уж друг закадычный, но, во всяком случае, человек, с которым Кулагину было приятно общаться.

Познакомились они как раз там, на реставрации панорамы Сталинградской битвы. Андрей Яковлевич Зарубин был человеком обстоятельным и в высшей степени безобидным, в результате чего к пятидесяти семи годам не добился ни степеней, ни званий, ни особого достатка. У него сильно болела жена, и в Игорькову затею Андрей Яковлевич ввязался, можно сказать, по нужде – заработать денег на операцию. Денег он, конечно, заработал, и все они ушли на операцию и послеоперационное лечение, а жена у него все равно умерла. Кулагин сильно его жалел, и даже не столько из-за жены – тут уж ничего не поделаешь, раз на роду написано, – сколько из-за потраченных впустую денег.

Сам Зарубин, правда, по поводу денег ничуть не расстраивался. 'Я ведь, Коля, знал, что Вера моя помрет, – говорил он, попыхивая неизменной сигаретой. – Почти наверняка знал. Ну а вдруг? Как же не попытаться, если шанс имеется? Да и потом, к чему мне эти деньги? Я их на операцию зарабатывал, на операцию и потратил. Если бы не Вера, разве я бы на такое дело отважился? Ты только подумай: мы, художники, такую пакость сотворили! Тебя кошмары по ночам из-за этого не мучают? Меня, брат, мучают...'

После того как Зарубин овдовел, они стали проводить вместе много времени – вместе выпивали, по старой памяти похаживали на этюды (но это редко и почти всегда с бутылочкой-другой портешка, так что этюдами данное времяпрепровождение можно было назвать лишь с очень большой натяжкой), а то и, как сегодня, выбирались порыбачить на заветное кулагинское озеро. Ставили палатку, надували лодку, отплывали подальше от берега и потихоньку удили рыбку, а когда темнело, разводили на берегу костер и варили в закопченном котелке душистую рыбацкую уху, вкуснее которой нет ничего на свете. Под уху портешок, понятно, не шел, и пили они под это дело водочку, предварительно охлажденную в ближнем роднике.

Но водочка водочкой, а утреннюю зорьку они не проспали ни разу, и ни разу, между прочим, не остались без рыбы. Хорошее было место, не зря Николай Михайлович его любил, и Зарубину оно тоже очень нравилось.

Так оно все было и на этот раз, с той только разницей, что сегодня Кулагин позвал приятеля на рыбалку не просто так, а для разговора. У него, естественно, и в мыслях не было рассказывать Андрею Яковлевичу о том, как украл и продал кусочек картины, но посоветоваться все-таки следовало. Звонить Кузьмичу, Лехе Колесникову и тем более Игорьку он больше не отважился; честно говоря, он здорово боялся, набрав номер Зарубина, нарваться на строгого милиционера, но все, слава богу, обошлось: Андрей Яковлевич оказался дома и был не против порыбачить.

Вдали от города самочувствие Николая Михайловича заметно улучшилось. Сидя в своей резиновой лодке посреди озера, он всерьез обдумывал пришедшую на ум идею, которая в данный момент казалась ему гениальной.

– А что, Андрей Яковлевич, – сказал он, прихлопывая на непривычно гладком, недавно обритом подбородке раннего комара, – я тут знаешь что подумал? Может, мне в деревню перебраться? Ты посмотри, красота какая, покой!

Никакой особенной красоты вокруг не наблюдалось – все тонуло в молочном киселе густого утреннего тумана.

– Красиво, – согласился тем не менее Зарубин. – Эх, написать бы это! А?

– А толку? – сказал Кулагин. – Написать, конечно, все можно, да кому это надо? Природа у нас, понятно, клад для живописца, да только Репин с Шишкиным эту тему лет на триста вперед закрыли. На подмосковных пейзажах нынче не разживешься, а жаль. Ты скажи лучше, как тебе моя идея? Вот, к примеру, если московскую квартиру продать, на дом в деревне наверняка хватит да еще и на старость останется. А? Как ты полагаешь?

– От себя, Николай Михайлович, не у6ежишь, – сказал Зарубин.

Кулагин поморщился под своим капюшоном – он ждал от приятеля совсем других слов. Пускай не одобрения и поддержки, пускай возражений, но конструктивных! А он опять заводит свою бодягу про угрызения совести... Ну что за человек, ей-богу! Вот уж действительно, не согрешишь – не покаешься...

Зарубин подсек и вытащил плотвичку – небольшую, с ладонь.

– Ух ты, красноперая! – с нежностью сказал ей Кулагин. – С почином тебя, Андрей Яковлевич. А я-то что же? Ну, ловись рыбка большая и маленькая!

Несколько минут они молчали, следя за поплавками, которые неподвижно стояли в черной, как смола, воде, по которой то и дело проползали седые космы тумана.

– Послушай, – осторожно подступил к интересующей его теме Кулагин, – ты не в курсе, куда это Кузьмич с Лехой запропали? Никак не могу дозвониться. Хотел, понимаешь, узнать, как там наше творение в Третьяковке себя чувствует, а они не отвечают. Как померли, ей-богу...

Зарубин повернул голову и посмотрел на него из-под низко надвинутого капюшона старого брезентового плаща. В сереньком предутреннем полусвете его лицо показалось Николаю Михайловичу чужим и незнакомым.