галантность, взявшись давить на рычаг. Пока ведро наполнялось, Сиверов как бы между делом поинтересовался: 'Кто живет во-о-он в том домишке – ну, в том, где сирень, видите?'

'А зачем вам?' – проявляя ненужную бдительность, спросила тетка. Невооруженным глазом было видно, что она не прочь поделиться информацией, а заданный ею вопрос продиктован обыкновенным любопытством, Глеб ответил, что хочет наломать сирени для жены – очень она сирень любит, особенно вот такую, махровую, – но лезть в чужой палисадник без позволения хозяев как-то неловко.

Тетка заверила его, что с этим делом никаких проблем не возникнет, потому что в домике том живет Матвей Иванович, одинокий пенсионер, бывший учитель, и не просто учитель, а заслуженный, добрейшей души человек, только – вот беда-то! – калека, горбатый от рождения и потому, видать, неженатый. Во всяком случае, сказала тетка, сирени ему не жалко: 'Ее вся улица ломает, кому не лень, кто с хозяйского разрешения, а кто и так, без спросу, но спросить, конечно, не помешает, потому что доброе слово и кошке приятно, а жизнь у старика и так нелегкая, не дай бог нам с вами так-то жить...'

Теткины ведра уже наполнились до краев, но она не торопилась уходить – видно, начав говорить, уже не могла остановиться. Глеб не возражал, поскольку надеялся, что его собеседница ненароком выболтает еще что-нибудь полезное.

И вот тут-то, пока разговорчивая тетка рассказывала Глебу, какие у Матвея Ивановича славные козочки – чистенькие, и молочко козой не отдает ничуточки, – позади них что-то глухо ахнуло, и тугая волна горячего воздуха ударила Глеба между лопаток...

– Крышу с пристройки, где кухня, сорвало начисто, – рассказывал Глеб. – Я туда кинулся, но дальше сеней пройти не смог – стена огня... Дождя давно не было, дерево сухое, старое да еще, видно, пропитанное какой-то дрянью, чтоб не так быстро гнило... Словом, занялось, как пионерский костер. Пока пожарные приехали, тушить нечего было. Не смотрите на меня так, Федор Филиппович, – добавил он, заметив скептический взгляд генерала. – Я знаю, что вы хотите сказать: видали мы, дескать, эти пожары, эти несчастные случаи, которые происходят как раз в нужный момент... Но я, товарищ генерал, досмотрел это кино до самого конца и видел, как медики оттуда черный мешок вынесли и в свой фургон погрузили.

– А в мешке что? – не захотел сдаваться Потапчук.

– А в мешке Сиверс, – ответил Глеб.

– Ты его видел?

– Медики сказали.

– Так тебе сказали?

– Да нет, не мне. – Глеб усмехнулся и покачал головой. – Вот это, Федор Филиппович, как раз и есть самое интересное. Знаете, кого я там встретил?

Клыков сидел за рулем потрепанной бежевой 'Волги', курил, пил остывший кофе из китайского жестяного термоса и боролся с искушением хорошенько приложиться к плоской фляжке, что лежала во внутреннем кармане его дорогого серого пиджака. Она лежала в правом кармане, а слева под мышкой висел пистолет – не шестизарядный английский револьвер, с которым он ходил обычно, а безотказный 'глок' с обоймой на семнадцать патронов и надежным глушителем. Эта пушка, предназначенная для быстрого превращения человеческого организма в решето, нигде не была зарегистрирована, и разрешение на владение ею у Клыкова также отсутствовало.

Начальник охраны чувствовал себя далеко не лучшим образом. Ему не раз приходилось убивать людей, но это было на войне, и он исполнял приказы согласно присяге, по велению долга, а главное – следовал присущему всякому живому организму инстинкту самосохранения: или ты их, или они тебя. Но убивать хладнокровно, по заранее обдуманному плану, в мирное время, не в чужих горах, а в Подмосковье; убивать не вооруженного до зубов бандита, а старика, скорее всего безоружного, – это Клыкову было впервой, и от того, что он четко осознавал необходимость этого убийства, легче ему не становилось.

'Засыплюсь, – думал он, глядя на утонувший в разросшейся сирени неказистый деревянный домишко, обнесенный глухим покосившимся забором, – как пить дать. Вон, руки прямо ходуном ходят, как у алкаша конченого. Да, батоно Николай, приходится признать, что киллер из тебя, как из дерьма пуля... Интересно, где этот старый хрыч до сих пор слоняется? Битый час здесь сижу, а его все нет'.

И тут же зашевелились тревожные мысли. Люди, которые вывели его на Сиверса, могли ошибиться, могли просто обмануть, позарившись на обещанные за информацию о горбуне сумасшедшие деньги; а если даже и нет, то помешать ему довести дело до конца могла тысяча и одна объективная причина. Как вам, к примеру, понравится такой вариант: пока Клыков, разбрасывая направо и налево стодолларовые бумажки, выслеживал Сиверса, горбатый дьявол искал подходы к дому Гургенидзе, ждал удобного момента и вот наконец дождался? Что, если в это самое время некий горбун с руками ниже колен садится в битком набитый троллейбус, спеша убраться подальше от комнаты, в которой лежит с проломленной головой батоно Гогия?

'Маразм крепчает, – подумал Клыков с раздражением и пощупал металлическую фляжку, как будто это прикосновение могло заменить ему глоток крепкого ароматного коньяка, в котором он сейчас так нуждался. – Верно кто-то подметил, что нет опасности страшнее, чем придуманная...'

Разумеется, опасность, которую представлял собой Сиверс, вымышленной не была. Если у кого-нибудь имелись на этот счет сомнения, Клыков посоветовал бы скептику расспросить о Сиверсе графолога Григоровича, архитектора Телятникова и заведующую лабораторией генетики Светлану Петровну Морозову. Правда, для такого интервью пришлось бы организовывать спиритический сеанс, но это уже были проблемы предполагаемого скептика. Клыков же очень хорошо представлял себе, с кем имеет дело, и именно поэтому за жизнь батоно Гогия можно было не волноваться – меры безопасности были приняты воистину беспрецедентные, особенно если учесть, что все это из-за одинокого, выжившего из ума горбатого старикашки почти девяноста лет от роду.

Гургенидзе в данный момент, конечно же, сидел в бункере, за закрытой и запертой дверью, в самой дальней комнате, за массивным письменным столом, в старинном кожаном кресле – перебирал рукописи, нюхал бумажную пыль, читал, а может, даже и писал (статью для газеты 'Правда', будь оно все неладно!), время от времени отрываясь от своих занятий, чтобы взглянуть на мощи, которые до сих пор покоились на диванчике у стены.

Честно говоря, поведение батоно Гогия беспокоило Клыкова гораздо больше, чем какой-то горбатый Сиверс. После убийства Морозовой, к которой Георгий Луарсабович, судя по всему, до сих пор оставался неравнодушен, он будто с ума сошел. Приказав начальнику охраны разыскать горбуна, Гургенидзе забросил все дела, уехал из московской квартиры и заживо похоронил себя в этом проклятом подвале. Он нанял бригаду строителей, которая за совершенно немыслимые деньги чуть ли не в две недели отгрохала поверх бункера двухэтажную бревенчатую избу. К бункеру заново подвели электричество, реанимировали системы вентиляции, канализации и водоснабжения. Внутри подземелья навели порядок, расставили по местам